Биография Ольга Михайловна Яковлева
Карьера: Артист
Дата рождения: 14 марта 1941, знак зодиака рыбы
Место рождения: Россия. Российская Федерация
Великих театральных артистов уже почти нет и скоро не будет вовсе. Великий артист — это ведь не просто артист талантливый, очень талантливый или даже гениальный. Это обязательно еще и кумир. Выразитель дум. Воплощение надежд. Персонификация идеала. С тех пор как человечество изобрело кинематограф, звезды стали зажигаться не на сцене, а на экране. Прима и муза Анатолия Эфроса Ольга Яковлева стала одной из последних театральных легенд.
Ее слава была завоевана только подмостками. В кино она без малого не снималась. На телеэкране появлялась нечасто. Но для Москвы стала предметом поклонения. Ее способность влюблять в себя — главное свойство подлинной звезды — была феноменальной. Победительной жизнестойкости советских женщин она, сама того, видимо, не сознавая, противопоставила победительную беззащитность, сражавшую наповал сильную половину человечества. «Хотелось рвануть на сцену и оберегать ее, оберегать», — вспоминал навалом лет через единственный имеющий известность театровед.
— Вы, сколь я знаю, недавно ввели безотлагательно немного молодых артистов в единственный из лучших спектаклей «Табакерки» «Последние». Вам не хотелось самой заняться режиссурой?
— Режиссурой, да что вы. Какой из меня режиссер!
— Или преподаванием?
— И преподаванием также не шибко. Я преподавала некоторое время. Но это требует таковый отдачи и таковый затраты времени, что я не могу себе ничего подобного дозволить. Мне самой ещё игрывать хочется.
— У нас тут Чеховский фестиваль недавно закончился. Вам удалось что-нибудь на нем заприметить?
— Нет, знаете, как-то не получилось. И после этого, я ждала, что Чеховский фестиваль что-то чеховское привезет. А там было хоть отбавляй всего — и уличный театр, и восточный, и барабаны всякие, и кони. Все помимо Чехова… Наверное, это нужно. Это кому-то любопытно. Особенно широкой публике. Но при чем тут Чехов? Тогда нужно было прозвать фестиваль как-то по иному. «Театр в его разнообразии» что ли…
— Но никакого специального смысла в этом названии нет. Чеховский фестиваль — это без затей бренд. К тому же кроме уличного театра и коней на нем были ещё и собственно драматические спектакли. Некоторые из них поставлены крупными западно-европейскими режиссерами, такими, как Кристоф Марталер или Франк Касторф. И я вот ловлю себя на мысли, что ни в одном из них не могу представить актрису вашего дарования. В нынешний театр вы категорично не вписываетесь.
— Для того чтобы постичь это, окончательно не нужно составлять западных режиссеров. Достаточно справить наших. Я вот хожу на некоторые постановки и слышу, как люди говорят: «Ой, как стильно». Ну да, думаю, стильно. Ну и что? Душа-то не затронута. Моя уж метко. На «стильно» разрешено бросить взгляд пять минут. На «красиво» ещё пятнадцать. Но просидеть два акта… Театр потому как создан для эмоциональных впечатлений. Причем каждый, в том числе клоунский и площадной. Я на «Snow show» Полунина плакала настоящими слезами. Это театр. Другой, но театр. А прихожу изредка к самым видным режиссерам и чувствую, что мне неинтересно заниматься шарадами, которые единственный так поймет, прочий по иному. И понимают-то чаще всего неверно. Я, помню, смотрела «Дядю Ваню» Някрошюса, и там замечательно была разработана черта Вафли. Он ближе к финалу смахивал к себе в рубашку пузырьки Елены Андреевны, отходил в сторонку и начинал их нюхать. И в этом была такая скука — по лучшей жизни, по другим запахам, по иному воздуху. Потом приходит Елена Андреевна, подставляет шляпу, и он стеснительно сбрасывает туда все эти сокровища. Что только критика по этому поводу не писала. Фетишизм. Токсикомания. Все, что угодно, помимо главного.
— А каков был коэффициент соответствия того, что писали об эфросовских спектаклях, и того, что он воистину говорил вам на репетициях?
— Редко, но попадания бывали. Но только если смотрели незамутненным глазом. Почему рукава у женщин широкие в «Трех сестрах»? Почему дерево перевернуто? Почему они все в зеленых тонах? Сразу начинаются какие-то мудреные трактовки. А на самом деле в зеленых тонах, оттого что весна, пробуждение, май, надежды какие-то, хорошее расположение. Обязательно необходимо связать режиссерский ход не с чем-то простым и очевидным, а с усложненным. Это неправильно. По большей части тот толк, тот, что угадывали в спектаклях, на самом деле там и не ночевал.
— Сейчас в свой театр нагрянуло целое поколение молодых режиссеров. Некоторые из них как будто Кирилла Серебренникова или Нины Чусовой ставят спектакли со звездами вашего призыва — Мариной Нееловой, Анастасией Вертинской… Вы могли бы трудиться с подобными режиссерами, да ещё в какой-нибудь современной пьесе как будто «Shopping&Fucking»?
— Ох, нет. Как бы это заявить. Если бы мне дали гарантию, что это будет выразительно, но не агрессивно, не пошло, не безвкусно. Там же как собак нерезаных лишнего делается легко с целью эпатажа. Если бы мне сказали, что это будет очаровательное живое действо, которое ещё будет эмоционально и умно. И что это будет про меня, а не про каких-то монстров. Вот тогда бы я с удовольствием.
— Но, знаете, пошлость бывает разная. Есть громкие и брутальные спектакли, а есть тихие и банальные, те, в которых, как выразился единственный уже не весьма юный режиссер, читают вирши при свечах. Вас тот самый второй внешность пошлости не пугает?
— Не знаю, не знаю. Я не крайне представляю, о чем вы говорите. Я все же не могу вообразить себе Марину Неелову, которой напялили подставной зад. Это все ширпотреб, если бы хотя бы что-то оригинальное придумали.
— С кем вы мечтали бы трудиться в эти дни. Такие вообще есть?
— С Фоменко. У него есть такая условная легкость формы при серьезности содержания и прелестности воплощения.
— А тот же Някрошюс? Вы видели его «Вишневый сад» с нашими артистами?
— «Вишневого сада» я не видела. И я не крайне знаю, как он работает. То, как он разобрал «Дядю Ваню», мне крайне понравилось. Он шибко тоненький джентльмен. С иной стороны, я смотрела его же «Трех сестер»… Все заткано, заткано. Каждый сантиметр продуман. Режиссура, режиссура… Но девочки все одинаковые. Где Наташа, где Ирина — не разберешь. Может быть, это трактовка. Но мне на сцене все одинаково нужно физиономия. Мне нужно его рассмотреть, а позже уже позволительно сопереживать.
— А может, есть какие-то роли в мировом репертуаре, которые вы могли бы сыграть абсолютно независимо, как великие актрисы прошлого — Ермолова или Дузе. Режиссерский театр потому как всего насчитывает какие-то сто с небольшим лет. Раньше-то без режиссеров как-то обходились. Вот играете вы, скажем, как Сара Бернар, и не нужны вам никакие углы зрения, построения, легко на одной актерской психофизике.
— Но я же не смогу отзываться за весь спектакль.
— Так и не нужно.
— Но как же? Тогда потому как будет совершенный бедлам.
— То есть в эстетический фарт подобного начинания вы не верите?
— Да для чего это вообще нужно — пришел и смотришь на одну актрису. Нет у меня нет таких амбиций. Мне нужен точка зрения со стороны. Я должна знать толк, что мне идет, а что нет. Не в плане шляпки, а в плане рисунка роли, характера. Эфрос неизменно ясно и явственно объяснял, под каким углом зрения собирается становить пьесу. Что главная героиня «Месяца в деревне» — не без затей барыня, у которой случился романчик, а леди, которая не прошла какого-то пути молодости. Она выросла, ее выдали замуж, она родила ребенка, и в настоящее время она хочет задним числом протянуть ту существование, которой оказалась лишена. Или «Женитьба» Гоголя. Она была увидена через призму «Шинели», то есть с точки зрения маленького человека с его желанием что-то изменить в своей жизни. Тогда, говорил Эфрос, не будет сытых и довольных на сцене, а будут страждущие. Их всех должно быть жалостно. Все одинаково главное — режиссер. Он сваями вбивает концепцию. А вслед за тем ещё должен втолковать артисту, сквозь что ее высказать.
— И зачастую вам объясняют?
— Ну что вы. Я же об идеальном варианте говорю. Бывает, спрашиваю за две недели до премьеры: «Так о чем все это?», а мне отвечают: «Над этим вопросом я ещё не задумывался».
— Вот видите. Абсурдность ситуации содержится в том, что в текущий момент режиссером называется всякий дядя, закончивший соответственный факультет. А потому что на первых порах им не возбраняется было сделаться только в силу естественных причин. Было некое театральное сообщество, из него выдавался единственный джентльмен — Мейерхольд ли, Станиславский, — тот, что возглавлял другими, как право имеющий.
— Да, конечно. А что поделаешь? Я уже отравлена режиссурой. Единственное, в чем мы можем быть самостоятельны, — выполняя задачу постановщика, в определенных рамках протащить свой уклон. Не отрицая режиссерской идеи.
— По-моему, у нас получается странное беседа, в котором вы, чуть ли не главная театральная звездочка страны, отстаиваете принципы режиссерского театра, а я кричу: «Артист! Артист!»
— Да, уморительно получается.
— Вам не кажется, тем не менее, что пути режиссерского театра и крупных артистов неторопливо, но справедливо расходятся?
— Я, открыто говоря, на самом деле это ощущаю…