Биография Евгений Владимирович Бачурин
Карьера: Музыкант
Дата рождения: 25 мая 1934, знак зодиака близнецы
Место рождения: Россия. Российская Федерация
Член Союза художников СССР. Выставлялся в ФРГ, США, Франции, Японии, Швеции и др. Автор многих пластинок. Поэт и композитор, исполнитель под гитару собственных песен. Самая известная песня: «Дерева».
Евгений Бачурин родился 25 мая 1934 года в Ленинграде. Долгое время с родителями жил в Сочи. Окончил полиграфический институт. Работал художником в периодической печати. Член Союза художников СССР. Выставлялся в ФРГ, США, Франции, Японии, Швеции и др. Автор многих пластинок. Поэт и композитор, исполнитель под гитару собственных песен. Самая известная песня: «Дерева». Печатался в журналах «Юность», «Знамя», «Наша улица», «Сельская молодежь» и др. Большая книжка, вобравшая на практике все произведения Евгения Бачурина, «Я ваша тень» выпущена издательством «Книжный сад» в 1999 году. Книга «Дерева, вы мои дерева…» вышла в издательстве «РИПОЛ-КЛАССИК».
— Евгений Владимирович, в СССР была подпольная живопись, подпольная поэзия, подпольная литература… То есть то, что сегодня, условно говоря, называется андерграундом. Вы себя считаете представителем советского андерграунда?
— В какой-то степени, абсолютно, да, оттого что я не выходил наружу. Я выходил наружу только в качестве художника. И то в качестве художника-иллюстратора. В 60-е годы я был уже немного известен как иллюстратор в разных достаточно модных журналах. Я тогда уже бубнил вирши Маяковского, Сельвинского, Заболоцкого и Хлебникова. И вот как-то раз я пришел в известный жилище на Масловке, где жили художники, к великому футуристу Владимиру Евграфовичу Татлину. Старик принял меня весело. Маленькая двухкомнатная квартирка старого холостяка. На стенах холсты, которые сегодня находятся в лучших музеях мира, — обнаженная девчурка, какой-то бесцветный пейзаж, натюрморт с мясом и ножом. Честно говоря, меня негусто тогда взволновали эти картины, написанные плазмовыми мазками, странные по рисунку и лишенные внешнего эффекта.
Я в то время ориентировался на классику — Сурикова, Левитана, Врубеля, в крайнем случае, Петрова-Водкина. Вкусы мои были примитивны и старомодны, а требования на вступительных экзаменах строги и ортодоксальны. Татлин показал мне модель знаменитого «Летатлина», сопровождая это стихами своего друга поэта Хлебникова. Я сидел как завороженный. На меня обрушился поток коротких остроумных рассказов. Передо мной сидел мужчина из мезозоя, странной, неведомой эпохи.
— Но вы стали известны не как художник, а как бард…
— Я знал Алексея Охрименко. Выглядел Охрименко замечательно: с золотыми зубами.
Человек он был, на мой точка зрения, весьма славный. Блатные песни стали неотъемлемой частью советского фольклора. Один из моих слушателей сказал мне: «Старик, знаешь, в чем прогар твоих песен? Их воспрещено распевать под стакан». Я весьма огорчился. Кому не хочется популярности, тем больше занимаясь таким общедоступным жанром? Как-то раздался телефонный звонок: «Евгений Владимирович, с вами говорит редактор журнала «К новой жизни» Алексей Охрименко. Не могли бы вы проиллюстрировать нам пару рассказов? Платим нормально». Через немного дней я принес рисунки, они понравились, и я стал постоянно сотрудничать с этим журналом. Единственно, что вызывало у меня изумление, — это его наименование. О какой это новой жизни шла речь? Впоследствии, уже сблизившись с Алексеем Петровичем, я узнал, что журнал предназначен для зэков и охранников, что он идет по тюрьмам и зонам, а иллюстрированные мною рассказы читает вслух группам заключенных сотрудник МВД.
Через немало лет, сам уже будучи автором известных песен, я встретился невзначай с Охрименко в метро. Он обрадовался, увидев меня. Сказал, что слышал мои песни, а после этого добавил: «Я потому как сам к этому причастен впрямую. Вы ибо слышали песни про Льва Николаевича Толстого, про батальонного разведчика, про Отелло и Гамлета также. Они уже как собак нерезаных лет бродят в самых разных кругах. Только автор, к сожалению, остался неизвестным. Да я и сам тогда этого не хотел. Времена были серьезные. А то мне в те поры припаяли бы также кое-что, и сидел бы я сегодня посреди тех, кому читают эти рассказики под моей редакцией и с вашими картинками». Охрименко умер в конце 90-х уже сильно пожилым человеком. Ему так и не удалось вылезти на сцену с гитарой, чтобы спеть:
Венецианский мавр Отелло
В единственный шалманчик заходил.
Шекспир узнал про это дело
И водевильчик настрочил…
— С кем ещё из бардов вы дружили?
— Я славно знал Булата Окуджаву. Он начальный меня как бы толкнул на это занятие… Он уже был знаменитостью. Это был 68-69-й год. И был он у меня в мастерской на улице Чаплыгина. А после этого он был на моем дне рождения и поднял фужер в мою честь, и я спел: «Сизый, лети, голубок…» Он поднял фужер за эту песню, сказав, что это песня лучшая за последние 20 лет. Уникальная, удивительная песня. И я помню, что ездили мы с ним к Гердту, где Гердт меня записывал. Не знаю, что из этого получилось, но у Окуджавы был порыв. Как и у других некоторых после этого был. Но из порывов ничего не выходит. Порывы — они рвутся, как паруса. Нужна служба машины, постоянная служба… Да. На шторме чуть-чуть что сделаешь. И Окуджава мне более того, помню, и звонил, и по поводу этой знаменитой моей песенки: «Бежит ручеек, и он ничей…» И он мне позвонил и сказал: «Слушай, как там у тебя рассказано, я помню, мне так понравилась эта песня, в мастерской было на Чаплыгина… Там у тебя была такая строчка про хлеб…» Я говорю: «Какой хлеб?» Он говорит: «Напомни контент…» Я начинаю уяснять текст текст:
Бежит ручеек, и он ничей,
у берегов твоих очей…
Напьешься один раз,
погибнешь от жажды.
Течет ручеек с твоих плечей,
и нет ни дней и ни ночей.
Лишь облачко в небе,
да дырочка в хлебе…
Окуджава тут восклицает: «А, чертяка возьми! Вот это замечательно — «дырочка в хлебе»!»
— Евгений Владимирович, при каких обстоятельствах вы написали свои знаменитые «Дерева»?
— Однажды, когда я в те поры жил в Тушино, проезжая на трамвае мимо Покровско-Стрешнева, я увидел озерко, над которым склонились деревья. И это было осенью. Был этакий серебристый день, все было шибко недурственно… Это был 70-й год. Я вытащил блокнотик и написал… То есть разрешается заявить, что песня «Дерева» написана мною в трамвае:
Дерева, вы мои дерева,
Что вам головы
гнуть-горевать.
До беды, до поры
Шумны ваши шатры,
Терема, терема, терема…