Биография Алексей Геннадьевич Айги
Карьера: Музыкант
Дата рождения: 11 июля 1971, знак зодиака рак
Место рождения: Москва, Россия. Российская Федерация
Есть композиторы, которых можно назвать новаторами или первооткрывателями стилей, звуков, технологий. Я этим не занимаюсь. В каком-то смысле мою музыку можно назвать «исследованием», потому что она охватывает разные области и стили. Но скорее это исследование публики: что ей еще можно предложить, на что и как она отреагирует.
Возможно, что ни на есть известный теперешний кинокомпозитор Алексей Айги и его ансамбль «4ґ33» весь год давали концерты в честь 10-летия группы. Уйдя на каникулы, они оставили поклонникам тотчас два новых диска: музыку к полнометражному фильму «Мой сводный брат Франкенштейн» и к сериалу «Гибель империи». О состоянии современной академической музыки, о детстве, взаимоотношениях с людьми и действительностью с Алексеем Айги побучедовал свойский кореспондент.
— Как произошло ваше знакомство с музыкой?
— К сожалению, музыка в эти дни звучит отовсюду, деваться от нее некуда. С музыкой в детстве меня познакомила мама… Как ко мне пришла моя музыка? В какой-то миг в голове начинает что-то крутиться навязчивое. Думаешь, твое это или чужое. Музыкальная мысль сама по себе приходит и достаточно легко. Если над ней поработать, что уже не так без затей, не возбраняется доделать мотив, рисунок… Музыка может появиться из ниоткуда, а может — и под воздействием внешнего: шума на улице, книги – чего угодно. Сначала возникают в голове практически две ноты, в частности «та-рам», думаешь над ними — мало-помалу что-то прибавляется. Простое что-то черкануть – элементарно и проворно, серьезные вещи занимают больше времени.
— Когда пишете, думаете только о будущем произведении или можете отвлекаться?
— Если откладываю — нечасто к этому возвращаюсь. Становится неинтересно, потому яркие идеи нужно безотложно «забирать за хвост» и из них совершать музыку.
— Какие-то базисные представления об этом у вас были заложены с детства?
— Детство у меня было странное, хотя я занимался многими вещами: и музыкой, и спортом в то же время, окружали многие люди, — все одинаково я был чуток в стороне. У нас в доме были художники разные, подпольные литераторы. Не знаю, как это меня сформировало? Например, я не пил и отрицательно относился к алкоголю долгое время. У меня были строгие принципы, а в жизни — бардак поголовный. А употреблять алкоголь начал будучи взрослым… но тотчас как собак нерезаных. Вообще думаю, что не надобно разыскивать в детстве что-то, что перевернуло мою бытие. В общем, я был нехитрый ребятенок и ни в жизнь не думал, как буду существовать.
— Во время учебы в училище вы играли в рок-группе…
— Да, это была группа «До мажор» Андрея Сучилина. Там я познакомился с музыкантами, с которыми играл сообща немного лет, они и открыли мне интересную музыку. Играли мы, условно говоря, арт-рок. Тогда я и начал строчить музыку. В подростковом возрасте мне было занятно игрывать нелегкий рок. Группа исполняла музыку, грубо говоря, в стиле King Crimson, но это была не моя музыка. Я в этой группе только играл на скрипке. Было это давнехонько, в конце 1980-х. Даже не знаю, как и прозвать манера музыки, которую писал в тот период…
— Помните родное первое произведение?
— Вспомнил! Я написал его в подростковом возрасте для «До мажор». Называлось «В ожидании фабричного гудка». Возможно, это была перефразированная цитата из пьесы Венедикта Ерофеева «Шаги командора». В ней было что-то про заводской гудок: герои счастливы, что не слышат заводского гудка… Мы исполняли его на концерте на фабрике «Дукат» первым в программе. По замыслу автора исполнители курили на сцене. На третьей минуте произведения концерт был закрыт. Занавес закрылся, и нас попросили оставить помещение. Получается, я ни в жизнь не слышал своего первого произведения. Так невесело началась моя карьера композитора.
— В вашей музыке преобладают невеселые интонации…
— Мне некоторые говорят, что она веселая. Все по-разному воспринимают. Она совсем разная — где-то нерадостная, где-то веселая… Не сказал бы, что весьма веселая. Иногда в ней сочетаются два душевных состояния: вместе с тем она и иронична, и трагична. Может сбивать с толку.
— Это до какой-то степени отражает ваш нрав?
— Я не жизнерадостный джентльмен, это истина. Порой музыка выражает что-то кроме твоей воли… Я могу быть в одном состоянии, а музыка пишется вовсе другая. Кроме того, работаю зачастую по заказу, в котором есть рамки, их я должен придерживаться.
— И как вам трудиться в рамках?
— Хорошо. Многие композиторы любят этим заниматься. Например, Стравинский, обожал вкалывать по заказу и говорил, что чем уже рамки, тем свободнее он себя чувствовал. Все композиторы работали по заказу. Это меня никак не ограничивает. Тем больше никакого диктата нет. Для музыки к кино рамки – содержание сценария. Мне увлекательно трудиться в рамках и находить решение технические задачи. Например, даны 3 минуты 15 секунд, и за них что-то произошло, и это «что-то» надобно выказать в музыке.
— Когда пишете музыку к кино, ориентируетесь на картинку?
— Да. Мне дают сценарий почитать, но для меня это только на уровне «любопытно — неинтересно». Для создания музыки сценарий не дает никакой информации. А когда я вижу изображение, героев, движения камеры — все это мне здорово помогает.
— Вы писали музыку к немому кино…
— В немом кино для меня без затей простор. Много движений, отсутствие разговоров. В немом кино музыка занимает второе или третье местоположение по значимости, в игровом — нимало не так. Сейчас люди, которые делают кино, самое малое задумываются о хорошей музыке. Сегодняшняя музыка в кино — комплект песен или вещи, погано написанные приятелями режиссеров. В первую очередность заботятся о хорошем операторе — чтобы была красивая картинка.
— А что скажете о состоянии современной академической музыки?
— Ее пишут, и достаточно немало, но до слушателя она не доходит, потому как что никому не нужна. Тем больше что современная академическая музыка ещё и сильно сложная. Существует некая секта современных академических композиторов, пишущих эту музыку. Их работу оплачивают из бюджетных фондов на выделенные государством денежки. Есть фестивали, имеющиеся на гроши этих фондов, – их посещает крайне малое численность людей. Я знаю эту музыку, она построена по принципу постоянного усложнения. Вообще, весь тракт европейской профессиональной музыки, начиная, скажем, с Гайдна, построен по этому принципу. Каждый из композиторов, усложняя, привносит что-то близкое. В итоге получается, что обычному человеку нельзя ее осознать. Композиторы, которые пытаются свершить музыку больше доступной, уходят в другие стили, в частности в джаз. Да и технический прогресс убивает старые формы музыки.
— По-вашему, академическая музыка умирает?
— Умерла давнехонько. Ее мумия уже висит в музее. А в музей, как правило, принято гулять, вот и есть немногие, кто ходит и смотрит на нее. Правда, другой раз она лапками шевелит, мигает лампочками, вставленными вместо зрачок, но, конечно, умерла уже. Симфонические оркестры в консерватории играют в основном музыку XIX века, реже XX. А современная академическая музыка и не востребована, да и они не умеют ее игрывать.
— Свою музыку вы не считаете академической?
— Она имеет различные формы, в зависимости от того, для кого я пишу. Если пишу для группы — то эта неакадемическая музыка, а если для оркестра – то скорее уже академическая. Если играю фальшиво – это рок, если нет – то классика. Мне нравится сталкивать самые несочетаемые вещи. Это рядом к коллажу, но в этом месте скорее особое мышление композиции непоследовательного развития, смещения музыкальных пластов.
— А исследованием свою музыку не считаете?
— Есть композиторы, которых разрешается прозвать новаторами или первооткрывателями стилей, звуков, технологий. Я этим не занимаюсь. В каком-то смысле мою музыку не возбраняется наречь «исследованием», в силу того что что она охватывает разные области и стили. Но скорее это изучение публики: что ей ещё разрешено предложить, на что и как она отреагирует.
— Однако вы создаете ощущение композитора, пишущего музыку в первую очередность так, чтобы она была интересна вам самому, а не публике.
— Вы абсолютно правы, так и есть. Однажды я пробовал произвести что-то близкое, как мне казалось, к публике, электронное. Получился альбом «Таксидермия», вышел в 1999 году. Он оказался сложнее предыдущих, продавался хуже всех. Все одинаково, как ни старайся, получается вечно только то, что можешь изготовить. Могу чиркать только родное.
— Вы говорили, что не любите театр. Почему?
— Неинтересно обозревать, когда люди пытаются явить на сцене ломоть жизни. Не могу отрешиться от того, что человек читает сторонний контент и делает облик, что он переживает его. Актеры оттого что показывают контент автора не так, как он написан. Не могу взять в толк, для чего они это делают? Не понимаю, на что существует строгий театр? А экспериментальный, танцевальный театр я понимаю, мне он интересен.
— Знаю, вы сотрудничали с «Кинетическим театром Саши Пепеляева». Чем его театр вас привлек?
— Понравился своеобразной хореографией и текстом. Я могу принять правила игры современного танца, более того оперы или балета, потому как что это условное искусство. Но вот не необходимо при мне «На дне» становить!
— Классическую литературу также не любите?
— Нет, впитывать текст я люблю. Совсем не то.
— В чем черта музыки, написанной вами для театра?
— Нужно было сотворить музыку под движения танцоров, она должна надлежать их физическим возможностям. Музыка для театра Саши Пепеляева — служба, шибко зажатая в рамки: я должен был первоначально черкануть музыку, а он следом работать под нее хореографию. Но я занедужил основательно и попал в больницу. Пепеляев взял музыку разных композиторов, скомпилировал и поставил по ней балет. Когда я вернулся, он мне сказал: «У нас все готово. Вот тот самый момент идет три минуты в таком-то темпе, и вот музыка, по которой мы ставили». Я ее послушал, чтобы осознать, выкинул ее и написал собственную. Мне самому было увлекательно черкануть стопудово в том же ритме, в том же размере, как у другого композитора, но при этом совсем свою музыку. Никто ни в жизнь не догадается, какая изначально музыка стояла. Я так только единственный раз работал.
— Что такое ваши «окололитературные проекты» с Львом Рубинштейном?
— Случайные проекты. Мы все в одной компании выпиваем, там просят обозначиться. То с одними, то с другими делаем совместные вещи-импровизации. Выглядит это так: Рубинштейн читает свой контент, а мы около него играем, импровизируем. То же самое делали с Приговым, Битовым, Макаровым-Кротковым и с моим папой.
— А как папа относится к вашей музыке?
— Ой, я не знаю. У него завсегда было навалом друзей-композиторов. Однажды я взял его книгу и написал, истина, не до конца, на его тексты музыку для народного хора с ансамблем. Частично произведение было сыграно. Теперь необходимо усесться и дописать. Не хватает времени. Кажется, ему понравилось, он мне более того сказал: «Каштанка, это фарт!»
— А вы потому что ещё и художник?
— Уже давнехонько не пишу. У меня нет на это времени. Когда-то писал, после этого стал капитально музыкой заниматься.
— А что писали?
— Картинки. Абстрактные. Монохромные вещи. Тем, что было под рукой, и на том, что было. В основном гуашью. Для того чтобы раскумекать, занятно мне это в эти дни и нет, нужно потратить день жизни, собраться, достать новые краски, оттого что старые все засохли, кисточки, бумагу, столик расчистить…
— Жалко потратить день жизни?
— Не жалостно. Только надобно быть в курсе – с целью чего.
— Когда пишете музыку и тратите на нее день жизни, вам не жалостно?
— Нет.
— Почему же на живопись не хотите потратить?
— Не думаю, что мои картины будут кому-то нужны. Я крайне давнехонько этим не занимался. Надо строчить, следом куда-то написанное сдавать, участвовать в выставках. А дома их складывать в стопку? Однажды так делал. Я не люблю вещи. У меня вся квартирка в детстве была складом картин. Я скверно отношусь к живописи. Представляете, что под кроватью лежит 300 картин? Не мои, чужих авторов. Когда на всех стенах висят шедевры? Я считаю, что любое дело искусством должно быть для чего-то, его надобно явить. Например, мою музыку должен кто-то сыграть, а без этого — к чему мне все это? Тогда я пойду лучше арбузами продавать.
— Ходят слухи, что вы дядя затворенный и неконтактный…
— Это соответствует реальности.
— А какие люди вам интересны?
— Мне вообще люди неинтересны.
— Такая полная самодостаточность?
— Я не знаю, достаточность это или недостаточность. Есть люди, которым нужно общение, знакомства близкие. Мне не нужно. Главное, чтобы были собутыльники, а все другое – не немаловажно.
— Нет дискомфорта? Не возникают мысли: может, раз мне люди неинтересны, со мной что-то не так?
— Я ни в жизнь об этом не думал. Вы спросили — сегодня подумаю об этом. В первостепеннный раз.
— Но оттого что у вас есть друзья — к примеру, коллеги по ансамблю?
— Они друзья, конечно, но у меня бывают с ними тяжелые периоды взаимоотношений. Мы все по-разному относимся к проекту «4’33». Для меня ансамбль – моя существование. Я ничем другим заниматься не могу. Могу, конечно, строчить музыку для кино или оркестра, но этого мало. А у них есть другая работа: кто-то играет в оркестре, кто-то — в иной группе. Ансамбль не занимает 90% их жизни, как у меня, а только 15%, к примеру. Поэтому мне тяжелее.
— С людьми из того, что принято считывать «музыкальной тусовкой», не общаетесь? Вам неинтересно, что они о вас думают?
— Вы можете испытать мои слова, я не общаюсь ни с кем. Конечно, мне обидно, когда меня называют полным кретином. Об этом я легко знаю. Я не общаюсь с музыкантами. Музыкантов, которые хотят со мной контактировать, кот наплакал. Вот я и пацаны из ансамбля все время выпадаем из музыкального круга. Да и музыка у нас такая, которая ни с какой иной не соприкасается, и сами мы такие.
— Как вы относитесь к музыкальным экспериментам — разного рода совместным проектам?
— Положительно. С Дитмаром Бонненом, немецким композитором, выпустили два диска, в 2002 и 2003 годах. С французской джазовой певицей Мдругой Агосси делали план в 2003-м. С Пьером Бастьеном. Сейчас вообще нет желания с кем-либо сотрудничать.
— А какие у вас, человека неконтактного, взаимоотношения с действительностью?
— Плохие. Недавно в банкомате неправильно набрал немного раз свой пин-код и заблокировал кредитную карточку. Я весьма рассеянный, все время все забываю, нередко не помню, как зовут человека, которого мне только что представили… Я не приспособлен к жизни в больших городах. На местности худо ориентируюсь. Вот в одно прекрасное время поехал к маме, у меня мать в деревне живет, и в два часа ночи вышел со станции и пошел не в том направлении. Потом, уставший, в пять утра уснул на ступеньках чьего-то дома, и пришла киска, обогрела меня, а когда проснулся, люди подсказали мне, куда ступать.
Четыре минуты молчания
Сын известного поэта Геннадия Айги — Алексей Айги родился в Москве в 1971 году. Закончил Музыкальное училище им. Ипполитова-Иванова по классу скрипки, учился год в ГИТИСе на продюсерском факультете.
В 1994-м создал ансамбль «4’33», тот, что сегодня участвует как в фестивалях современной академической музыки, так и в рок- и джаз-фестивалях.
Алексей Айги — автор музыки ко многим фильмам, в частности «Страна глухих» и «Мой сводный брат Франкенштейн» Валерия Тодоровского, «Ретро втроем» Петра Тодоровского, сериалам «Каменская» и «Гибель империи».
За музыку к «Стране глухих» получил «Золотой Овен» в 1998 году.