Биография Батомунко Аюшиевич Аюшиев Batomunko Aushiev
Карьера: Граждане
Дата рождения: —
Место рождения: Россия. Российская Федерация
Воспоминания о пройденном боевом пути в Великой Отечественной войне в 1941–1945 годах гвардии старшины 11-го гвардейского кавалерийского полка 4-ой гвардейской кавалерийской дивизии 2-го гвардейского кавалерийского Померанского Краснознаменного ордена Суворова корпуса Аюшиева Батомунко Аюшиевича
Предисловие
Аюшиев Б. А.
Проходит уже 60 лет со времён Великой Отечественной войны 1941–1945 годов. Война уходит в прошлое. Мне уже за 80 лет, ослабла память, уже не помню имена и фамилии многих моих однополчан, с которыми был в боях, походах и госпиталях, а кроме того точные названия местностей, сел и деревень, где мы воевали.
Но облики друзей-товарищей, события того времени останутся в моей памяти насовсем.
Дома я другой раз рассказываю о боях, в которых мне пришлось участвовать, о густых северных лиственных лесах под городом Тихвин, о трескучих морозах и густых снегах на реке Волхов, о трудных дорогах под Ржевом, о длинных оврагах Воронежской области, о Пинских болотах Белоруссии, о темных летних ночах Украины, о холодной и мутной воде реки Висла в Польше. Моя внучка Ира настояла, чтобы я написал о своих военных дорогах. Первые строки рукописи понравились моей дочке Дариме и моему зятю Баясхалану. Они вдохновили меня на создание этих воспоминаний, которые останутся моим детям, родственникам и близким друзьям.
Служба на маньчжурской границе (июль-октябрь 1941 года)
Начало Великой Отечественной войны 22 июня 1941 года застало меня в поселке Агинское Читинской области, где я в Агинском педучилище сдавал экстерном выпускные экзамены. Громкоговоритель висел на улице на телеграфном столбе, откель объявили о начале войны с фашистской Германией. У меня не было сильного волнения, все думали, что битва быстро закончится. Я более того не предполагал, что эта битва так изменит мою бытие, что так страсть сколько придется мне ощутить.
Успешно сдав все экзамены и получив среднее образование, я вернулся домой в село Узон Дульдургинского района. Вскоре мне пришла повестка из военкомата о призыве в армию. В то лето мы жили в пади Шамба, где моя семейство пасла отару колхозных овец. Я оседлал коня и единственный поехал в военкомат села Дульдурга, путем более того не попрощавшись с матерью, отцом, братьями и сестрами. В военкомате сию минуту сформировали группу примерно 20-ти дядя новобранцев для отправки в воинскую количество. Я успел повстречать знакомых, которые вернули моего коня домой. В тот самый же день нас посадили в грузовик и повезли на станцию Дарасун. Там оказалось достаточно как собак нерезаных призывников, и оттуда всех повезли поездом до станции Мациевская, что близко от границы с Манчжурией.
Так я нежданно оказался в армии. От станции Мациевская мы пошли строем к своей части. Здешняя местность — это сопки Манчжурии, голые холмы и впадины, нет ни лесов, ни речек. В одной из ложбин нас накормили, выдали старую военную одежду, а свои домашние вещи велели упаковать, поставить подпись и обещали отдать домой. Но потом оказалось, что интенданты нас обманули и одежду нашу домой не вернули.
Нам сказали, что мы пришли на пополнение 65-ой стрелковой дивизии, которая находилась на границе с Манчжурией. Командиром дивизии был тогда полковник Кошевой, позднее маршал Советского Союза. Вскоре пришли представители полков дивизии и распределили нас. Я попал в 38-ой стрелковый полк, 3-ий батальон, 4-ю роту, 3-ий взвод, 2-ое отделение рядовым. Со мной в одну роту попало немного ребят из нашего района: Раднажапов Арсалан, Батуев Гармажаб и другие, которых уже не помню.
Наш 3-ий батальон располагался в палатках в глубокой безлесной лощине неподалеку от границы. Здесь была батальонная кухня. 65-я стрелковая дивизия была кадровой, рядовой и сержантский состав — старослужащие от 1919 до 1921 года рождения. Нас, молодых бойцов, обучали материальной части винтовки образца 1891 года, учили прогуливаться строем, тут мы приняли военную присягу, и в этом месте я впервой увидел людей различных национальностей: еврея — рядового в нашем взводе, кавказских людей: грузин, армян и других.
Вдоль маньчжурской границы с нашей стороны были вырыты окопы с ходом сообщения, натянута колкая проволока, подходы были заминированы. Часто эти мины взрывались из-за того, что в них попадались тарбаганы, которых в этой степи было великое уймище. Летними ночами на границе мы не мерзли, но с наступлением осени в октябре стало ветрено, прохладно, и более того выпал снег. С маньчжурской стороны никого не было видно. Иногда проезжали какие-то военные машины, но в целом было смирно. Однажды мы видели, как проезжал вдоль границы наездник, скорее всего это был единственный из шенекенских бурят — выходцев из Агинска, живших в то время в Манчжурии.
В батальоне проходили учения, состоялся поход на 30 километров с полной выкладкой: скатка-шинель, ружьё и другое солдатское снаряжение. Периодически объявлялись пробежки. Некоторые не выдерживали и падали в санитарные конные телеги. Я каким-то образом выдержал тот самый поход. С похолоданием руководство дивизии решило создавать глубокие землянки, их рыли лопатами. Вскоре была готова одна такая землянка, в которой мы стали спать.
В конце октября пришел команда об отправке нашей дивизии на фронт. Нам дали сухой паек на трое суток, и мы двинулись пешим строем до станции Даурия, где погрузились в товарные выгоны и направились на запад. Проехали Читу, Улан-Удэ, ехали кругом Байкала. На одной из станций у Байкала зашли в магазинчик, где продавались только консервированные крабы, и мы тогда наелись этого добра. На других остановках ничего не продавалось, хотя у всех были кое-какие гроши. На всем пути никого из знакомых я не встретил. Погода была осенняя, солнечная, ехали с открытыми дверями нашего товарного вагона, смотрели на русские просторы. Поезд шел одним духом с редкими короткими остановками.
Сколько времени ехали — не знаю, и в конце концов приехали в град Куйбышев, нынче Самара. Нам выдали новое обмундирование, солдатам яловые сапоги, офицерам -хромовые, и новые винтовки СВТ (самозарядная ружьё Токарева). Оказалось, что мы должны участвовать в параде войск. В то время руководство СССР и дипломатический остов были эвакуированы из Москвы в Куйбышев. И вот мы 7 ноября днем прошли строем мимо государственной трибуны. Потом всех нас недурственно накормили, а вечером повели на ту же самую площадь, где мы должны были увидаться с Ворошиловым и Калининым. Так, на этой площади вся дивизия — громадное численность боец — слушали речь Всесоюзного старосты. Я стоял вдали от трибуны, ничего не видел, ничего не слышал, но передавали, что нас отправляют на защиту Москвы. Сразу потом митинга нас повезли на вокзал, погрузили в вагоны и отправили на фронт.
Тихвинские бои
Погрузившись в те же товарные вагоны, мы поехали в сторону Москвы. Мы, рядовые солдаты, по сути дела ничего не знали, помимо одного — нас везут на фронт. Наконец нас высадили из вагонов, и мы оказались в сотнях километров от города Тихвин, что восточнее Ленинграда. Нас повели по лесной дороге, везде северный лесной массив. Шли мы немного дней и ночей с полной амуницией, в отделении был единственный ручной пулемет, у каждого ружьё, 2 гранаты РГД, одеты были в сапоги, шинели, имели противогаз, лопаты, котелки. Сперва шли стремительно, но резво стали уставать, все время ждали команду на привал и немедленно засыпали от
чрезмерной усталости. Ночью весьма хотелось почивать, но на ходу это было нельзя, оттого единственный шел спереди, а второй, держась за ремешок, шел за ним и пытался дремать на ходу. Все валились от усталости. Так мы двигались какое-то время, сколь километров мы прошли — не знаю. Днем над нами пролетели немецкие «юнкерсы», они летели куда-то на восток бомбить наши города и поселки. Некоторые из наших боец стреляли по ним из своих винтовок.
Наконец мы приблизились к фронту и развернулись в боевые порядки по батальонам. Кругом чаща, снег, под снегом влага, хмурое пасмурное небосклон в ноябре. Один батальон спереди, следом второй, за ним третий. Таков боевой строй. Наш батальон сначала шел в 3-ем эшелоне. Так двигались в сторону города Тихвин, откель была слышна пушечно-минометная пальба. В свой батальон стали попадать снаряды, в первый раз там я увидел раненых и убитых. Мы двигались все вперед, а когда настала темное время суток, остановились, и всем приказали вырыть окопы. Земля была под снегом и тонким слоем воды. Мы выкопали себе небольшие окопчики
для защиты от снарядов. Ночью стало морозно, мы разожгли костры, грелись, ели что у кого осталось от сухого пайка, так как батальонная кухня и наши старшины отстали от нас. От движения по мокрому снегу наши кожаные сапоги размякли, а ночью от холода замерзли. Мокрые сапоги на огне разваливаются, и многие оказались босиком. Целую темное время суток была слышна пальба из пулеметов, а с нашей стороны кто-то выбивал трель из станкового пулемета.
Однажды утром свой батальон вышел на первостепеннный эшелон к опушке леса, там.виднелись какие-то дома. Был директива топать в атакование перебежками и палить. Не помню, стрелял ли кто-то из наших, но наши винтовки СВТ не работали. СВТ — красивая автоматическая десятизарядная ружьё со штыком-кинжалом, тот, что мы любили носить на поясе, но затвор должен быть совсем сухим, при любом попадании влаги, а тем больше песка, она не работает. Так я ни разу и не смог пальнуть. Но все наше отделение двигалось вперед. Началась интенсивная оружейно-пулеметная пальба как с нашей, так и с немецкой стороны, так мы вышли на опушку леса.
В это время над нашим отделением на дереве разорвался германский снаряд. Я был оглушен, из носа и ушей пошла кровь. Шинель была разорвана. В лик человеческий впилось море мелких осколков снаряда, я был весь в крови. Смутно помню, как Арсалан вывел меня с поля боя, и я полегоньку с помощью санитаров дошел до медсанбата. Я был тогда в полусознательном состоянии. Помню, как проснулся ночью в какой-то медицинской палатке с нестерпимой болью в голове, во всем теле, со страшной жаждой. Дальше группу раненых вывезли в г. Череповец, где я лечился больше месяца. Очевидно, меня поместили в гражданскую больницу, и вследствие этого об этой контузии и ранении не оказалось справки в Военно-медицинском музее Ленинграда.
Так закончилась моя первая саммит с войной. Тогда я — рядовой красноармеец 2-го отделения 3-го взвода 4-ой роты — ничего толком не знал: как проходили боевые действия, кто был командующим. Теперь, вслед за тем 60-ти с лишним лет я знаю, что из Куйбышева нас направляли на защиту Москвы, но покуда мы ехали, восточнее Ленинграда прорвались немцы и, финны, взяли г. Тихвин и двигались в сторону Вологды и Ярославля. Для предотвращения прорыва немцев направили нашу 65-ю стрелковую кадровую Сибирскую дивизию. Она вошла в состав Тихвинской группы войск под командованием генерала Мерецкова.
Тогда наша дивизия благополучно овладела городом Тихвин, погнала немцев на запад до реки Волхов. Об этом мне рассказал следом мой однополчанин Иванов Матвей Бураевич. Мой однополчанин Раднажапов Арсалан погиб в боях за Тихвин. А я участвовал только в начале этих успешных Тихвинских боев.
Бои на Волховском фронте, под Новгородом
Моё участие в этих боях надобно приступать с формирования маршевых губы в городе Вологда. После излечения в Череповце меня направили в Вологду на пересыльный пункт. Он находился в громадном недостроенном корпусе льнокомбината, где солдаты размещались на больших пятиэтажных нарах. Сюда стекалось огромное численность людей, они составляли в основном три категории отправляемых на фронт: во-первых, только что призванные на войну окающие северорусские мужики из районов Архангельской и Вологодской областей со своими торбами, неграмотные крестьяне. Вторая когорта — это выпущенные из северных тюрем и лагерей заключённые. А третья когорта — сильно немногие — выздоровевшие или выздоравливающие следом боев солдаты. К этой последней категории принадлежал я.
Из входной двери казармы кричали строиться для отправки на фронт или в столовую. Как кормили, не помню. Я провел тут немного дней, успел подружиться со многими молодыми ребятами, и вскоре пришел и свойский черед построения для отправки на фронт. Нас погрузили в холодные товарные вагоны и повезли на запад.
По дороге наши бандиты — бывшие зэки при каждой остановке здоровущий группой отправлялись грабить грузовые товарные составы, в вагон приносили полно всякой еды. Помню, они прикатили целую бочку крайне жирной и вкусной селедки. Мы объелись этой селедкой, после этого здорово хотелось пить, а находили только паровозную воду, почему у всех были расстроены желудки. В вагоне все время топили железную печку, было тепло.
Таким образом, нас привезли на какой-то полустанок, недалече от станции Бологое по дороге Москва — Ленинград, где мы выгрузились. Нам выдали сухой паёк на пять дней, повели строем в сторону реки Волхов. Потом тот самый строй рассыпался, какие-то офицеры пытались навести строй, но ничего из этого не получилось. Шли мы кто как по реке Мета, а все наши бандиты исчезли, по всей видимости, пошли грабить сёла или нисколько дезертировали. Зима 1941-го года была весьма холодной, днем мы шли, а ночи проводили у костра в лесу: спереди горячо, а позади студено, пытались задремать. Через немного дней мы дошли до фронта, тот, что проходил по р. Волхов.
По прибытии к фронту вечером того же дня подъехали конные сани, привезли нам винтовки, патроны в цинковых ящиках, гранаты, сказали, что в эти дни ночью будет штурмование, вывели нас на окопы неподалеку от реки. К нам в окопы пришел какой-то политрук, провел беседу, сказал, что мы причислены в состав 848-го стрелкового полка. Не помню, были ли мы разделены на отделения или во взводы. Никто не записывал нас, кто мы, не видно было никакого командира, но команда подавалась, в частности, вылезти на огневой предел, а с темнотой — на предел атаки. Тогда шел плотный снег, везде было бело. Мы вышли к какому-то пологому берегу, была видна покрытая льдом реченька, темный лесистый западный берег, куда мы должны были надвигаться. Вскоре услышали команду «вперед» и все пошли. Оказалось, что с правой стороны и слева было сильно непочатый край наших войск.
На лед достаточно широкой реки вышли тысячи наших служивый, одетых по-разному, все были припорошены снегом, кто перебежками, кто без затей так, приблизились к противоположному берегу. Никакой артподготовки не было. В какой-то миг вся реченька осветилась ракетами, началась бешеная пальба с той стороны.
Стали слышны крики, гул, стоны, ругань, заговорили наши пулеметы. Такая пляска смерти продолжалась продолжительно. Кто был на льду — все попали под смертельно опасный пламень, без малого все были расстреляны. Наша группа (не назовешь отделением или взводом) не дошла до середины реки, разом попала под мощный пламень немцев, кто-то был убит, ранен, кто-то бежал обратно. Я остался покоиться на месте, укрывшись за убитым безотлагательно человеком. Так лежал я крайне долговременно, что меня и спасло. Стал выползать вспять, когда сильная пальба прекратилась, и только периодически продолжалась пулеметная пальба над рекой.
Пока я полз, встретил ещё одного живого, также выползающего из реки. Так мы дошли до нашего берега, там нас встретил какой-то мужчина, спросил из какого мы полка, куда-то нас повели. Было ясно, что я уцелел от этой бойни. Не знаю, куда делась наша первоначальная группа, я никого не встретил, да и рядом знакомых никого не было. Убитых и раненых на реке быстро покрыл плотный снег. Говорят, весною тысячи трупов из Волхова сквозь Неву попали в Финский залив. Уже позже войны я искал какие-либо сведения об этих боях, спрашивал у ветеранов, но не встретил никого, кто бы был там или знает о боях на реке Волхов в январе 1942 года.
Последующие дни мы, уцелевшие, размещались в каком-то лесу примерно сгоревшей деревни. В этой деревне нашли подполье с мерзлой картошкой, жарили её на костре и в углях. Потом вычистили подполье, пытались почивать, ложась в немного рядов: единственный ложится на дне, на него иной, третий и так в три наката.
Тогда стоял ужасный январский морозец, ниже 30 градусов. Приходилось разжигать костры, чтобы согреться, более того несмотря на то, что немцы ночью били из пушек или минометов по нашим кострам. Страха не было вовсе: какая разница: пропасть от снаряда или насмерть задубеть. В это время нам стали привозить еду, более того водку. Старшина давал нам водку по бутылке, так как нас осталось немного. Не помню, чтобы мы весьма напивались, на морозе беленькая была густая, тягучая жидкость, поначалу обжигала внутри, а после этого мерзли ещё больше.
Потом нас перевели к переднему краю, где построили деревянно-снежные укрепления с амбразурами. Через них видели на расстоянии возле километра немцев, проворно перебегающих из одного блиндажа к другому. Ночью мы отдыхали в оставшемся от немцев теплом блиндаже. Посменно переходили к снежным траншеям, за два часа капельку не замерзали. Здесь я рядом познакомился с одним парнем моего возраста по фамилии Гришин из Тамбовской области. Однажды нас двоих назначили на дежурство в снежные траншеи. Ночью он залез в это снежно-деревянное укрепление и замолчал. Когда я зашел туда, он уже еле слышно замерзал. Я вытащил его оттуда, стал катать, колотить, тереть. Так я его оживил, и позже этого мы с ним подружились.
Что собой представлял германский блиндаж: днем и ночью там горела коптилка из гильзы снаряда, было тепло, но полно вшей. У каждого на голове и на теле была уйма вшей. Днем мы жарили одежду на костре, и вши сыпались горстями. Один свой начальник в блиндаже ловил их и расстреливал из пистолета.
Зима 1941–1942 годов в России была шибко холодная. На фронтах, в особенности на севере страны, стояли страшные морозы. Мерзли немцы, мы также. Хорошо выдерживали морозы только сибиряки. В январе 1942-го под Новгород привезли из Средней Азии пехотную дивизию, состоящую в основном из узбеков. Говорили, что выходя из вагонов, они на ходу замерзали, падали замертво или обмороженными. Как могли биться при таком морозе эти южане? Было громадный глупостью доставить их туда. Некоторые русские солдаты издевались над ними: «юлдаш» (по-узбекски — товарищ) стало без малого ругательным словом. Когда я был в госпитале после этого ранения, видел невпроворот узбеков с обмороженными почерневшими руками и ногами. Это было ужасно.
Помню ещё этакий эпизод. Однажды вечером свой взвод куда-то повели. По дороге мы увидели какую-то скирду и подумали, что это сенцо. Когда приблизились, оказалось, что это замерзшие трупы наших служивый, сложенные похоронной командой.
Через некоторое время нас сняли с места, повели в штурмование. Было полно служивый, может батальон или полк, пошли по лесу. Встречались так называемые «кукушки» — в основном это были финны на лыжах. Они залезали на высокое дерево с обзором. При приближении противника расстреливали многих, сеяли панику, а сами успевали удрать на лыжах. Так «кукушка» тогда Гришина ранила в ногу, пришлось мне вывести его с поля боя, сдать санитарам.
Наши войска двигались дальше, подошли к какой-то деревне (опосля я узнал, что называлась она Крутики), нам приказано было схватить эту деревню. Перед атакой нам выдали водку и привезли питание. Русский народонаселение пошел проворно, с шумом, руганью. При приближении к деревне нас встретил сильно дюжий пламень из пулеметов и автоматов. Мы были вынуждены залечь. Очень многие тут были убиты и ранены. Мало кто успел хотя бы зарыться в снег. У меня тогда вся одежка была изрешечена пулями, из телогрейки вылезла вата, а одна пулька попала мне в стопу, оттого я выполз вспять, прихрамывая, дошел до медпункта, где разрезали мои валенки и штаны и перевязали рану. Хотя пуля-дура пробила кость, я без труда перенес это ранение. Не знаю, взяли ли наши войска деревню Крутики, но тогда мы были воинственно настроены, это был палящий мордобой, все мы стреляли, стремились вперед.
После больше чем месячного нахождения в боях, у костра, не зная теплого жилья, я оказался на вторых нарах теплого санитарного поезда. Сначала привезли в град Шуя, оттуда в град Свердловск на Урал. Госпиталь был расположен на территории Уралмашзавода в здании школы. Там я лечился до апреля-мая 1942 года.
Много лет через в 1986 году во время зимних школьных каникул я со своей внучкой Ирой поехал в Новгород. В гостинице сказал, что в 1941-м году я в этом месте воевал. Нам дали номер, мы осмотрели городок, были в музее города, нам показали карты, материалы тех боев. 848-й стрелковый полк входил в состав 267-й стрелковой дивизии. Дивизия наступала сквозь Волхов севернее Новгорода. Проехать туда мы не смогли -очень вдали.
Ржевские бои 1942 года
После госпиталя я поехал на пересыльный пункт Свердловска, откель меня повезли с группой красноармейцев в городок Североуральск. В то время где-то в этом месте формировалась новая уральская воинская доля. Это была 129-ая отдельная стрелковая бригада. Я попал в 3-ий отдельный стрелковый батальон рядовым во взвод автоматчиков. Тогда в массовом масштабе войска вооружали автоматами ППШ. Мы изучали тот самый автомат, проходили обычную боевую подготовку, строевое учение, умение рыть окопы. Наш взвод располагался в здоровенный казарме на двухэтажных нарах. Топили печь, необходимо было сушить всю одежду, в особенности портянки. Одеты мы были в ботинки со скатками. Весною растаял снег, всюду была влага, слякоть. Так мы пробыли в этом месте до июня, покуда не были отправлены на Западный фронт. Наша бригада расположилась вблизи от фронта в лесу. Я не знал, в каком месте мы находились, в какой области, нам это было безразлично. Взвод свойский располагался в одной палатке, командиром был юный лейтенант, тот, что приходил к нам с утра, и мы продолжали боевую учебу. Однажды утром всю бригаду повели и выстроили на лесной поляне. Оказалось, что привели нас на показательный расстрел дезертиров. Привели двух мужчина в нижних рубахах и поставили их возле ямы, которая была уже готова. Наш взвод оказался поблизости от них. Выстроили отделение служивый с винтовками, зачитали вердикт. Приговоренные стояли, мне кажется, безразлично. После залпа их не стало. Нам безотлагательно скомандовали «куда ни кинь, шагом марш». Впечатление было неприятное, хотя до этого я видел немало смертей. Мне думается, что дезертировали солдаты близлежащих областей Украины и Белоруссии. Там был плотный лесной массив, бурная зелень, прекрасная летняя погода — это тянуло людей к свободе.
Общее штурмование наших войск под Ржевом началось 6 июля. Нас вывели на предел атаки вечером в сумерках, а утром на рассвете должна была возникнуть штурмовая вылазка укрепленного района немцев в селе Рябинки. Перед атакой мы сбросили с себя все лишнее, охватывая скатки (скрученные шинели, одетые сквозь плечо) и противогазы.
Каждый служивый остался в каске и плащ-палатке и имел при себе оружие с боеприпасами, две гранаты, саперную лопатку и негусто еды в сумке от противогаза. У каждого должен был быть медальон с указанием имени, фамилии и домашнего адреса, тот, что пришивался к поясу брюк с внутренней стороны.
Помню, мы остановились в редком березовом лесу, сидели под деревьями, была теплая ясная погода. Каждый сидел безмолвно со своими думами, останусь ли жив завтра. Недалеко от меня какой-то сидящий служивый упал. Мы подошли к нему, оказалось, он умер от разрыва сердца, его унесли санитары. Время прямо перед атакой — страшное время. Чтобы взять в толк, это нужно испытать.
К утру перед атакой прибежал кто-то из штаба батальона, попросил нашего командира выделить двух автоматчиков для охраны командного пункта батальона. Наш начальник послал меня с кем-то, оттого в этой первой атаке мне участвовать не пришлось. В этом бою погибли и были ранены многие наши бойцы. Не знаю, какая была моя судьбина, если бы я не остался тогда оберегать командный пункт.
С рассветом началась мощная артподготовка, наши войска начали атакование. Много дней шли упорные бои, поголовный гром пушек, мин как с нашей, так и с немецкой стороны. И на тот самый раз не было наших самолетов, летали в основном немецкие. Наши взяли Рябинки и продвинулись дальше. Наш поредевший 3-ий батальон был все время в боях. Я помню, как наступали на деревню Кузнечики. Дело в том, что под этой деревней погиб мой земляк из Тунки по имени Перенлай, фамилию его я тогда знал, а ныне забыл. Раньше он был зачислен во взвод ампулометчиков. Они были вооружены так называемыми ампулами для борьбы с танками противника — это поллитровые стеклянные бутылки, наполненные горючей жидкостью. Эти бутылки без труда разбивались, почему сгорали сами ампулометчики. Поэтому тот самый взвод расформировали. Перенлай, существенно старше меня, полноватый, среднего роста дядя, решил перейти ко мне во взвод автоматчиков.
Мы пошли на эту деревню цепью. Когда вышли из леса, показались дома. Мы пошли по плотный траве. Немецкий пулеметчик подпустил нас ближе и резанул очередью. Многих из нашего взвода убило и ранило. Я успел скоро пасть, а Перенлай и ещё немного наших боец не успели, были прошиты пулеметной очередью. Перенлаю прошли по груди четыре пули, он умер безотлагательно. Мы начали палить, заговорили пулеметы. Мы тогда заняли деревню Кузнечики, прогнали немцев. Убитых наших товарищей мы захоронили в лесочке на краю деревни в вырытых окопах и небольших могилах без гроба, без надписей в так называемых братских могилах. Со временем они, надо полагать, сравнивались с землей. Трудно представить, сколь боец осталось возлежать на полях, в лесах, в оврагах и несложно у дорог Смоленщины под Ржевом, Сычевкой, Карманово, Погорелое Городище. После войны я нашел родственников Перенлая в Тунке, более того получил немного писем, но вскоре переписка прекратилась.
В июле и до середины августа свойский батальон невпроворот раз перебрасывали. Я помню бои под деревней Соседово. Мы вырыли там окопы без малого на открытой местности. Нам были видны немецкие позиции, днем постреливали снайперы. Однажды нас бомбили немецкие самолеты, было достаточно ужасно, когда они пикировали на нас. К счастью, на нашу группу не попали. На этом поле под деревней Соседово было убито немало народу. Была жаркая погода, тела убитых начали разлагаться, в поле стоял жуткий аромат крови и разложения трупов. Днем мы не могли вылезти из своих окопов, а ночью ходили в тыл за пищей. Однажды я с термосом возвращался из кухни в свои окопы. Втоварищ я почему-то остановился, и в это время перед моим носом пролетела крупная трассирующая пуля-дура, обожгла мой нос. Я длительно ходил с отметкой от этой пули. Так, очевидно, помог мне мой Бог, молитва моих родителей.
К середине августа в нашем батальоне уже не было деления на взводы. Не помню, кто остался в живых из нашего взвода автоматчиков, но всего из батальона, как говорили из 1500 боец, осталось в строю живыми 30–40 мужчина. Командиром батальона остался политрук роты по фамилии Костенко. Очевидно, руководство батальона было выбито. В нашем батальоне до конца боев ещё оставались люди. Солдатская почта (слухи) доносила, что 2-ой батальон нашей бригады в первые дни боев под Ржевом попал под немецкую танковую атаку и без малого на все сто погиб.
Однажды в туманную темное время суток, когда мы сидели в окопах возле деревни Соседово, пришел указание о нашей замене прочий пехотной частью. Ночью нас сменили, мы вышли в тыл. Какая была веселье, что мы остались на тот самый раз живыми. Утром мы увидели себя: все в засохшей крови, грязи, одежка превратилась в лохмотья, а сами — измотанные, грязные человеческие тени.
Сейчас вспоминаю, что ближе к авангардный линии становилось больше трупов наших боец. Советское руководство бросило туда шибко полно войск, по дорогам двигалась пехота, кавалерия, полно артиллерии. Позже я узнал, что в 1942 году на Западном фронте под Сычевкой воевали 1-ый и 2-ой кавалерийские корпуса. Мне вспомнилось, как в районе Погорелого Городища они проходили мимо нас. Сидя на обочине дороги, я — выросший в степи возле лошадей — любовался кавалеристами, скачущими на высоких лошадях и одетыми в красивую форму. Тогда они казались мне легендарными небесными воинами, и я более того представить не мог, что когда-либо окажусь в их рядах.
Лето 1942 года на Западном фронте было ненастным, проливные дожди шли сутками. Дороги были в страшной слякоти. Мы видели невпроворот застрявших наших машин, пушек и более того танков. Очень нелегко было нашим войскам, тут мы не добились больших успехов, но потери людей, материальной части, мне кажется, были ужасными. Под Ржевом и Сычевкой местность овражистая, поросшая лесом, куда ни кинь небольшие речки, почва мокрая. Вода из земли проступала полупрозрачная и красноватая. Говорили, что это наша почва плачет человеческой кровью. Нам давали ампулы с хлором, чтобы мы во флягах хлорировали эту воду и пили. В послевоенные годы я прочитал стихотворение Александра Твардовского:
Я убит подо Ржевом
В безымянном болоте
В пятой роте, на левом
При жестоком налете.
Стихи меня крайне тронули, я представил себе ясную картину жестоких боев 42-го года, вспомнил убитых там друзей.
По сравнению с боями под Новгородом на реке Волхов в этом месте наша вс воевала больше квалифицированно, если так не возбраняется выразиться. Была артподготовка, пехота шла в мордобой цепью. Мне думается, что немцы были больше подготовленными, это мы шли на их пламень, имели большие потери.
Идти в атаку цепью, постреливая, достаточно страшно: не укрыться, не спешить, рядом идут твои товарищи. Если же идешь в мордобой перебежками, то выбираешь, куда резво схорониться от пули. Мне думается, что в Ржевских боях я научился взметать голову и ориентироваться на поле боя, выискивать, откель идет угроза, понял, как известия себя. Это была учеба на практике войны. После выхода из боев при новом формировании мне было присвоено звание «меньший сержант». Однако, я не чувствовал себя военным, не освоил как следует строевой шаг, не научился руководить, громко сообщать.
В 1941 году на границе с Манчжурией меня мало учили гулять в строю, в 1942-м на Урале также чуть-чуть учили, а на фронте этого не требовалось. В страшном бою надобно научиться быть спокойным, внимательным, не рваться вперед или спешить вспять, нужно исполнять свою маленькую задачу. Это — великая учеба. Были люди, которые казались вначале сильно храбрыми, а на деле оказывались трусливыми. Когда мы ехали на фронт, в нашем взводе автоматчиков был таковой пригожий разбитной чувак с Северного Кавказа. Он напевал, как гулял по темным улицам Махачкалы. А следом мне рассказывали, каким он оказался трусом, убежал обратно во время атаки.
В 2003 году была издана книжка В. В. Бешанова «Год 1942 — учебный», в которой описывается, как 1-ый Кавалерийский остов Белова был на рейде юго-западнее Вязьмы в тылу немцев. В книге упоминается, что корпусу тогда помог вылезти из трудных условий партизанский полк Жабо, а что это за полк — не сказано. Я знаю, что командиром этого партизанского отряда был мой земляк Жабон Бадма Жапович. После войны он вернулся домой — скромный джентльмен с несколькими незначительными наградами. Жил он легко, немало лет работал чабаном. В 2001 году, через больше чем полвека, ему пришла награда «Герой России», но он не успел ее принять, умер, более того не узнав об этом.
Далее описывается Бешановым, как генерал Сандалов убеждал командира нашего 2-го кавкорпуса В. В. Крюкова сходить на рейд к Вязьме за реку Гжать. Но свой начальник мудро отказался, так как это разумеется означало быть за рекой окруженным и уничтоженным немецкими танковыми войсками. Я думаю, своим отказом он спас свой остов от неминуемой гибели. В книге 1942 год назван учебным. Под Ржевом и Сычевкой тогда погибло 2 миллиона служивый. Очень дорогой ценой досталась народу учеба наших генералов.
Бои под Воронежем
После выхода из боев под Ржевом мы, уцелевшие потом боев, долговременно шли, а раненых везли на конных телегах, т. к. несложно раненые не хотели оторваться от батальона. Где-то нас погрузили в товарные вагоны, привезли в г. Мичуринск Тамбовской области, тот, что расположен на берегу реки Воронеж. Мы, как остатки нашего батальона, расположились в какой-то деревне под городом, сперва нас разместили по двое, трое по домам у хозяев на мягких кроватях. Вскоре наше блаженство закончилось. Нас вывели в деревья — это была дубовая роща, мы должны были рыть себе землянки. К нам поступало новое пополнение, появилось новое руководство. Батальон, бригада в настоящее время составляли полноценные боевые части. Меня оставили в штабе батальона в качестве связного. Мы -старожилы, остатки от Ржевских боёв — занимали как бы привилегированное положение. Был у меня в этом месте напарник столичный житель — юный парнишка, тот, что шибко полно знал, читал вирши, он ещё не участвовал в боях.
В декабре 1942-го года мы были выдвинуты на подступы к городу Воронеж. В деревнях Воронежской области на полях были большие, покрытые землей бурты картофеля и сахарной свеклы. Я помню, как в составе группы от батальона я ездил на рекогносцировку в Воронеж, тот, что был ещё под немцем. Очевидно, искали возможности наступления на град. Под Воронежем наша бригада заняла оборону на какой-то равнинной местности, были выкопаны глубокие окопы. Однажды ночью нас, группу автоматчиков из 5-6-ти джентльмен, послали в разведку с задачей достать языка. Мы -вооруженные автоматами, гранатами и другим оружием, в маскхалатах — пробились и немного дней находились в тылу противника, шли по оврагам, редким лесочкам, охотились, искали, кого бы словить. Вот один раз вечером к нам подкатился на телеге с лошадью немец-водовоз. Мы его взяли, целую темное время суток тащили к своим, и утром были в своих окопах, усталые и радостные. Здесь я в первый раз услышал, как кто-то из наших напевал песню «В землянке». С тех пор, когда слышу эту песню, представляется мне снежная равнина под Воронежем. Не знаю, какая была полезность от нашего языка-водовоза, но в атакование на городок мы не пошли.
Нашу бригаду вскоре перебросили южнее Воронежа. Мы форсировали реку Дон примерно города Лиски. Здесь мы столкнулись с какой-то венгерской дивизией и погнали её на западу до города Острогожск, занятого этой венгерской дивизией и ещё какой-то немецкой частью. Острогожск расположен в равнинной местности, с северо- востока и востока имеется невысокая безлесная гора, а с юга и запада — равнина. В бою по освобождению города помимо нашей бригады участвовала ещё какая-то воинская количество. Они наступали с юга, а мы с востока или северо-востока. Мне кажется, что венгры не оказывали сильного сопротивления. Далее в одной деревне под городом нашим разведчикам сдалась в плен целая рота со своим командиром. Острогожск мы заняли без артподготовки, так что.не причинили городу сильного вреда. Взяли сильно немало пленных венгров, непочатый край трофеев. В одной из церквей города был склад продовольствия, штабелями лежали сало-шпиг, галеты, сахарок, мука и т. д., солдаты забирали, кто сколь мог и что хотел. Немцы и венгры отступили в основном на север. Мы находились в Острогожске немного дней, затем пошли на север вдогонку за отступающими немецкими войсками. В качестве трофеев к нам попало навалом лошадей, телеги, сани. Дело в том, что в том году в Воронежской области выпало страсть сколько снега. Чтобы передвигаться куда-нибудь, надобно было расчищать дорогу. Некоторые наши солдаты взяли себе верховых лошадей, я также выбрал себе одну верховую лошадь с седлом, стал колесить верхом. Когда мы выехали из Острогожска, у нас получился пеше-конно-санный строй. Мы занимали непочатый край деревень, приближаясь к районному центру — городу Нижнедевицк. Так мы выходили в тыл немецких войск, находящихся в г. Воронеж.
Однажды в лунную январскую темное время суток свой батальон переезжал в одну деревню, оставленную намедни немцами. Наши разведчики были там днем и убедились, что немцев нет. Мы двигались постепенно, кто пешкодралом, кто на санях, спереди — руководство батальона. Местность была безлесная с возвышенностями и холмами, по длинной низине и оврагам размещались дома. Когда мы находились в 200–300 метрах от домов, шеф штаба батальона позвал меня, приказал поскакать в деревню, присмотреть жилище, в котором разрешается будет разместить штаб. Я вихрем влетел в деревню вниз по уклону, увидел группу людей, подлетел к ним и спросил: «Кто такие?». Они безотлагательно закричали: «Рус! Рус!», стали ловить мою лошадь. Я понял, что попал в засаду. В это время кто-то спереди пальнул в меня, и тот самый выстрел в тишине прозвучал так громко, что все от меня отпрянули. Мой мерин встал на дыбы и сбросил меня. Я оказался перед толпой людей и инстинктивно стал «поливать» их автоматной очередью. Получился страшенный шум: я бегаю, стреляю, и они также стреляют. Когда я бежал, разрывная пулька попала мне в ноги. Я посредством два или три дома перескочил сквозь какую-то сельхозмашину, выставил свой автомат и спрятался. Я был в маскхалате и попал в тень луны, тяжко было меня заметить. В это время с нашей стороны заговорил пулемет. Вскоре немцы ретировались, подобрав убитых и раненых в этом скоротечном бою. Меня выискивать они так и не стали. Воцарилась тишь, я лежу и истекаю кровью. Если вылезти на улицу перед домами, меня могут приметить немцы, быть может оставшиеся в этом селе. Ждал долговременно. Через какое-то время я все же пополз обратно. Это было длинное село, все двери домов выходили на улицу. Наконец я увидел в глубине мини дом, где посредством маленькое оконце был виден свет. Я подполз туда и постучал. Какой-то старческий звук спросил: «Кто?». Я ответил: «Я российский, я ранен». Что-то длительно там молчали или обсуждали, но вслед за тем все же открыли ворота. Я лежал на низком их крыльце. Увидев меня одного, дед впустил меня в жилище. Была там ещё бабушка. Я сказал, что я ранен и должен перевязать свою рану. Комната у них была крохотная, я лег в середину, разрезал не знаю чем свои штаны и обнаружил большую рваную рану от разрывной пули. Я знаю, кто в меня попал — это единственный из тех, кого я уложил автоматной очередью немедленно. Он лежал под боком и стрельнул в меня.
Старуха, увидев рану и кровь, не упала в обморок, а дедушка помогал мне. У меня завсегда были индивидуальные пакеты, кое-как я перевязал себя, словно бы стало легче. Теперь думал, как быть дальше. Старик сказал, что в деревню немцы то приходят, то уходят. Есть полицейские, потому он боится оставлять меня у себя. В соседнем селе, в 5–6 км, есть русские, нужно мне за темное время суток выбираться туда. Но как? Он предложил мне: он немного километров повезет меня на санях, а там я сам доползу. Так мы и сделали. Он повез меня на санях, к этому времени стала маячить следующая деревенька, тогда я распрощался со стариком. Я бесконечно благодарен этому старому русскому человеку, тот, что с риском для своей жизни помог мне в нелегкий миг моей жизни.
Вскоре я натолкнулся на свойский караул, но из прочий части. По телефону они соединились с нашим батальоном, и резво я оказался в медсанбате. Там у меня поднялась температура, я впал в полусознательное состояние. Стали являться ко мне мои товарищи из разведки, штаба батальона. Перед отправкой меня в тыл, пришел босс штаба нашего батальона. Он сказал, что я без малого спас батальон от засады, передал признательность от комбата. Они боялись, что немцы взяли меня в плен, извинялся, что они словно бы как бросили меня, отошли вспять, говорил, что батальон не мог тронуться в село, не зная, кто там.
Наша бригада сильно вдали углубилась в тыл немцев, вывозили раненых, пленных (в основном мадьяр) на конных санях немного дней. Это была зимушка 1943 года. Начальник штаба батальона распорядился укрыть меня теплой меховой шубой. Так я распрощался со ставшим для меня родным 3-им батальоном 129-ой отдельной стрелковой бригадой. Меня, оказывается, наградили тогда медалью «За Отвагу». Я этого не знал, получил эту медаль только когда приехал домой. Надо изречь, что в 1942–1943 годах весьма нечасто награждали на войне, вследствие этого эта моя медаль — шибко редкая награда.
Везли меня немного суток, не помню, как санитары кормили, обогревали нас по дороге. С нами шла группа военнопленных мадьяр. Когда они узнали, что везут раненого монгола, то всячески оказывали мне внимательность, я также своих просил относиться к ним ладно. Я, как мог, пожелал им возвратиться домой в Венгрию. Тогда они сказали, что являются выходцами из Монголии, также монголы. С тех пор вечно к венграм я имею теплые чувства.
Через какое-то время я попал в эвакогоспиталь, где раненые лежали на соломе. От долгого пребывания в полевых условиях моя ранка воспалилась, началась газовая гангрена. Всю нижнюю доля тела покрыли гипсом, как будто стало легче, но резво под гипсом появились вши — это жутко тяжело: ни почесать, ни пошевелиться. Все задерживалось с высылкой нас в тыл. Здесь, в связи с распространением гангрены, единственный медик мне предлагал отхватить ногу, что для них пустячок. Я не согласился и сберег свою левую ногу, при всем при том, невпроворот раз меня оперировали, ранка моя все осложнялась. Как ехали, сколь ехали — не помню. Привезли меня в Башкирию на станцию Юматово.
Санаторий «Юматово» располагался в живописной местности,на берегу невеликий реки. Большие корпуса. Раньше это был жилье отдыха башкирского начальства, превращенный во время войны в лазарет. К маю бурно началось цветение садов, деревьев. Кормили и лечили нас добро. Здесь я находился до мая 1943 года.
Кавалерийский рейд на Десну
Из госпиталя я поехал на пересылочный пункт в городок Уфа. В это время там набирали кавалеристов для пополнения кавалерийской части. Хотя я не служил в кадровой кавалерийской части, но вызвался в пополнение этого рода войск, мотивируя тем, что я всю существование ездил на коне. Со мной согласились и взяли меня в кавалерию.
Набранную группу привезли на станцию Туймазы. Оказывается, в этом месте готовили башкирских коней для пополнения конского состава какой-то кавалерийской части и набирали боец для сопровождения коней. Вскоре нас погрузили с конями в вагоны и повезли в сторону фронта. Вскоре нас выгрузили из поезда. Кроме верхового коня под седлом всякий боец вел по 2–3 коня на поводу. Так ехали немного дней, на остановках пасли своих коней на лугах зеленой травы. Наконец мы приехали в район городов Сухиничи и Людиново Калужской области. Здесь мы сдали привезенных коней. Оказалось, что мы прибыли в пополнение частей 2-го гвардейского кавалерийского корпуса. Командиром этого корпуса в 1941 году был легендарный генерал Доватор Л. М. После его трагической гибели до конца войны корпусом командовал видавший виды и разумный генерал Крюков В. В.
Вскоре прибыли представители частей корпуса, нас построили и распределили. Я попал в 4-ю кавалерийскую дивизию, 11-й кавалерийский полк, 4-й сабельный эскадрон, во второй взвод. Здесь мне выделили коня. Достался мне тогда какой-то гнедой мерин. Дали кое-какое кавалерийское обмундирование, сапоги со шпорами, клинок и пилотку. Спросили, каким видом оружия владею. Я сказал, что владею без малого всеми видами пехотного оружия, что я не новичок на войне, а предпочитаю автомат ППШ. Такого автомата в то время в эскадроне не было, вследствие этого мне дали обычное кавалерийское оружие — карабин. Хотя я и имел звание «меньшой сержант», и все-таки, стал одним из рядовых бойцов в одном из отделений второго взвода. Моим напарником (т. е. тем, с кем я получал пищу в единственный котелок) в первое время был рядовой Николай Заварзин — мужчина намного старше меня из каких-то южнорусских областей. Получилось, как поется в песне: «Второй гвардейский храбрый взвод в настоящий момент моя семья».
Фронт был вдали, мы размещались в каком-то лесу, готовились к походам и боям.
В конце июня 1943 года свой остов начал выдвигаться к фронту. Двигались ночами, а днем находились в лесу. Теперь в кавалерии во время походов мне стало немаловажно легче, чем в пехоте. Я был достаточно выносливым, у нас на родине тогда все воспитывались на бурятской борьбе и на конных скачках. Это был образ жизни, а не спорт в современном понимании. Я — рядовой к верховой езде — меньше других уставал, мог колесить ночью в полусонном состоянии, и по приезде утром был бодрым и мог дневалить, вскипятить чай, ухаживать за конями и т. д. Это стали подмечать во взводе и эскадроне.
Мне кажется, что эскадрон, полк, может быть весь свой остов, был укомплектован всецело. На роздых летом останавливались в лесах или на их окраине. Бойцы группировались, нередко напевали песни. Отличались своей певучестью голосистые куряне, их называли «курскими соловьями». А костяк нашего корпуса составляли кубанские казаки -потомки запорожских казаков, украинцы. Мне шибко нравились их старинные украинские казачьи песни, при возможности во время войны старался их услыхать, хотя раньше я ни в жизнь их не слышал. Так, я запомнил одну из них — песню «Галя»:
Ихолы козаки от Дону до хаты
Спидманулы Галью, забралы с собою
Поедем с нами, с нами, козаками
Краше буде тобе, чем у ридны мамы
Галья согласилась, на коня садилась
Эх, повезли Галью темными лесамы
Эй ты Галья, Галья молодая
Эх, повезли Галью темными лесамы
Эх, повезли Галью темными лесамы
Привязали Галю ко сосне косами
Привязали Галью ко сосне косами
Запалили сосну сухимы дровами
Запалили сосну сухимы дровами
Сосна догорает, Галья помирает
Эй ты Галья, Галья молодая
Сосна догорает, Галья помирает
После летних переходов свой остов подошел к фронту северо-западнее города Брянск. В это время происходили сражения на Курско-Орловской дуге. Корпус влился в это сражение. Наши пехотные, танковые войска проделали нам неширокий прорыв в обороне немцев. В тот самый прорыв устремился весь свой конный остов. Мы скакали галопом, брички, пушки на конной тяге — также галопом, так как с боков в нас стреляли немцы из пушек, минометов, пулеметов. В нашем эскадроне не было потерь. Так мы ушли на сотни километров в тыл противника. Двигались только ночами, а днем размещались в густых брянских лесах, костры зажигать запрещалось. Была поставлена проблема перерезать железную дорогу Смоленск-Брянск и форсировать реку Десна.
Однажды утром свойский полк подняли по тревоге. Полдня ехали рысью, более того местами галопом, нам приказали подготовить клинки, винтовки, гранаты. Мы вышли из леса и приблизились к здоровенный деревне. Пошли на эту деревню казачьей лавой под командой «шашки к бою». В деревне было страсть сколько немцев, какое-то юнкерское училище. Мы их застали врасплох. Они бежали по улицам к лесу, кое-кто более того стрелял в нас. Я ни при каких обстоятельствах не учился рубить шашкой, вследствие этого немедленно вложил ее в ножны, взял карабин в руки, догонял и палил в сторону убегающих немцев, жалел, что нет у меня автомата. Так мы освободили эту деревню, многие немцы убежали в деревья за деревней, многих взяли в плен. В домах мы не видели гражданского населения. Это была деревенька Гришина Слобода, расположенная под боком от станции Жуковка. Не задерживаясь долговременно в Гришиной Слободе, безотлагательно двинулись в сторону Жуковки.
Ночью мы вышли к станции, заняли ж-д вокзал. Не помню, был ли махач, но помню, как ночью свой взвод остановился за вокзалом. Мы заняли оборону по какой-то канаве вдоль дороги. Вдружбан услышали, что со стороны немцев к нам приближается танк или самоходка. Он остановился поблизости от нас, постоял непродолжительно, вслед за тем повернул назад и ушел. Командира взвода почему-то с нами не было. Потом мы жалели, что ни у кого не было противотанковой гранаты.
Когда настало следующее начало дня, из отдельных домов стали вылезать немцы, вдруг встречались с нами. Оказалось, они не знали, что ночью в станцию вошли советские войска. Только на следующий день немцы опомнились, стали надвигаться. Чтобы отразить атаку немцев, мы заняли оборонительную позицию. Тогда начальник нашего эскадрона лейтенант Игнатьев приказал мне забрать ручной пулемет Дегтярева и известия интенсивный пламень по немцам из здания вокзала по железнодорожной линии. Так я стал пулеметчиком.
Ручной пулемет Дегтярева — сильно хорошее оружие, позволяющее метко палить, ставя подобающий прицел, короткими очередями в 2-3–4 патрона на далекое или близкое пространство. Здесь нет этакий сильной отдачи на плечо как при стрельбе из карабина или винтовки. Но в позиционном бою необходимо одним духом изменять позицию, в особенности ночью, когда тебя могут «засечь» по вспышке выстрела. В наступательном бою нужно резво «засечь» огни выстрелов противника и суметь усмирить огневую точку. Все зависит от твоей расторопности. Недостаток — в малом запасе патронов в диске: при непрерывной стрельбе пулемет одним духом нагревается и начинает «плевать» свои пули. В основном я воевал с безотказным деревянным ППШ (пистолет-пулемет Шпагина) — 71 патрон в круглом диске — этого на долгий срок хватает в бою.
С взятия станции Жуковка и форсирования реки Десна начались оборонительные бои нашего корпуса в окружении. Немцы подтянули сюда пехотные, танковые дивизии, стали бомбить нас и наши тылы.
На брянщине местность равнинная, лесная, гор там нет, на открытых местах расположены деревни. Одйажды вечером начальник эскадрона собрал 5 или 6 бойцов и отправил на разведку в деревню, к которой мы вышли. Нам нужно было изведать, есть ли там немцы, и какие войска там стоят. В сумерках мы пробрались к деревне, увидели какие-то машины и единственный танк. Выбрали единственный обиталище и пошли к нему, готовые моментально вскрыть жар, если появятся немцы. Там оказались два немецких солдата, получилась скоротечная перестрелка, мы их ликвидировали, а единственный из нас был несложно ранен. Мы проворно ушли оттуда и возвратились к своим, узнав, что в деревне немцы.
Я помню последнюю темное время суток в окружении. Наш эскадрон занимал оборону в каком-то редком лесу, мы вырыли небольшие окопы, находились вблизи дружбан от друга, нечасто постреливали. Слышали, как немцы что-то делали, двигались вдоль фронта, а к утру их не стало. Вскоре мы увидели вдалеке цепи служивый. Когда они приблизились, мы узнали — это были наши пехотинцы. Мы поднялись навстречу, все были рады, перед обороной нашего эскадрона вышли наши освободители. Так мы вышли из окружения и рейда.
За время боев в окружении мы потеряли многих убитыми. В санитарных частях корпуса накопилось навалом раненых, остов находился в тяжелом положении. Много было потерь в конском составе. Но все же мы сумели удержать железную дорогу и переправу сквозь Десну до подхода других частей нашего фронта. Боевые успехи нашего конного корпуса по форсированию реки Десна были отмечены в приказе Верховного Главнокомандующего, многие бойцы и командиры корпуса получили правительственные награды. Я был награжден тогда орденом Красной Звезды. Это боевой орден, полученный мною не за заслуги, а за боевые подвиги в июле 1943 года, когда я был в рядах сабельного эскадрона в звании младшего сержанта.
В центральной газете «Красная Звезда» за июль-август 1943 года вышла статья под названием «Кавалерийская штурмовая вылазка конников эскадрона лейтенанта Игнатьева». В ней писалось, что кавалеристы зарубили 70 фашистов. Нам прислали эту газету, мы читали и смеялись, спрашивая дружбан друга: «Сколько фашистов ты зарубил?». Что-то никто не признавался, настоящие воины вечно скромны.
Здесь я хочу нацарапать, что в 1941–42 годах в тяжелых боях, будучи в пехоте, я думал, что живым ни при каких обстоятельствах не вернусь домой, скорее бы кончились мучительные испытания, абсолютно не берег себя. Мне все было безразлично, у моих отца и матери навалом детей. А вслед за тем того, как я попал в кавалерию, близ коня, и в особенности вслед за тем рейда на Десну, появилась у меня надежда: оттого что могу же возвратиться домой. Стал оберегать себя в меру своих возможностей, не лез вперед, стал скромным и осторожным.
Несколько слов о письмах домой. Мои родители были людьми неграмотными, а сестры и братья в то время были ещё детьми. До и во время войны русского языка у нас в доме никто не знал, нас учили строчить по-бурятски с использованием латинского алфавита. Поэтому письма с фронта я писал латинскими буквами, и так как во время боев строчить удавалось весьма нечасто, то посылал свои солдатские треугольники в основном из госпиталей. Надо произнести, что до 43-го года, когда я не верил, что вернусь живым, мои письма были в основном прощальными. Я интересовался, как у нас дома, как братья, сестры, как свойский скот, жилье и т. п. Получал письма нечасто, вследствие того что что нередко менялась моя полевая почта. А когда я приехал с войны домой, не помню, сохранялись ли мои письма, я этим уже не интересовался.
От Десны до Буга
После выхода из рейда мы находились в тылу непродолжительно, начались наступательные бои за Десной. Нас куда-то перебрасывали, двигались ночами по лесам. Осенние ночи в южных районах СССР, в особенности на Украине, крайне темные, не видно было спереди идущего всадника, вследствие этого на спине пришивали белую тряпку. Если двигались днем в сухую погоду от движения тысяч коней, повозок и орудий поднималась густая белая пылюка. Все мы были в этой пыли, сверкали только глаза.
Походы были тяжелые. Помню, как забирали одну деревню под боком от города Гомель. Наш полк наступал в пешем строю, оставив коней в лесу. Пошли в село цепью во весь подъем со стрельбой. Немцы краткосрочно сопротивлялись и скоро побежали в смежный чаща, но из села кто-то стрелял. Немцы не могли так проворно улизнуть, так как деревья был не так рядом от. села. Мы подозревали, что стрелял кто-то из местных обитателей. Несколько джентльмен из наших были ранены, более того убиты, но деревню мы взяли. Какие-то хозяйки дали нам молоко в крынках и хлеб. Мы, как победители, расположились открыто на краю села, стали есть. В это время из леса немцы дали по нам пулеметную очередность. Пули попали нам под ноги, и немного наших бойцов так легкомысленно были ранены. Мы тогда убежали в укрытие за домами и стали палить в отклик. Позже, когда проходили мимо этого леса, видели немного убитых немцев.
Во втором взводе я познакомился с одним моим земляком из Иркутской области, города Усолье-Сибирское Викуловым Иваном Ивановичем. Он был намного старше меня, участвовал ещё в Гражданской войне, командовал малость ли не партизанским отрядом, а в 30-е годы за что-то сидел в тюрьме. Он был крайне мудрым, спокойным человеком. Мы рядом сошлись как земляки. В бою держались тогда сообща. Однажды мы наступали сквозь деревья на какую-то деревню, в которой были немцы. Остановились в лесу и договорились, что если будет окрик «Второй взвод, вперед» — идем вперед, а если только «Второй взвод» — бежим обратно, так как надрываться «Назад» тогда было запрещено. Мы с Викуловым остановились, рядом с нами находился единственный расчет станкового пулемета. Далеко спереди услышали, как кричат и стреляют немцы: «Хальт! Хальт!». Станковый пулемет постреливал, я также давал автоматные очереди в 2–3 патрона. Недалеко от меня лежал Викулов. Через некоторое время он появился передо мной, и я немного не застрелил его. Оказалось, что когда он лежал от меня спереди правее, то посредством поляну заметил наступающих немцев. Он с пулеметчиками уложил нескольких и позвал меня и ещё одного из расчета пулемета. Мы поползли за трофеями, взяли их оружие и ранцы с продуктами. За это время наши уже отступили обратно, и мы остались одни. Когда мы вышли на поляну сзади леса, наши были уже за поляной, а позади наступали немцы. Тогда Викулов повел нас не вперед, а налево вдоль фронта. Если бы мы побежали посредством поляну, то не успели бы сбежать неблизко, немцы бы нас застелили. Мы с расчетом станкового пулемета, с трофеями длительно шли налево, обходом перешли на другую сторону поляны сквозь небольшую речку. Мы видели, как немцы остановились на опушке леса, а наши остановились на прочий стороне. Мы вышли на какое-то поле с высоким урожаем пшеницы, заняли оборону, установили пулемет в сторону немцев, сами заняли позицию кому как благоприятно и решили помедлить, что будет дальше.
У нас было немало еды, неподалеку протекала река, мы не разводили огня. Так мы пробыли тут 2–3 дня, а опосля вышли к своим. Там нас уже считали погибшими или пленными, потому что что слышали, как мы стреляли. Мы рассказали, как вышли в тыл немцев, как мучились. Нас тогда отправили в тыл, накормили и дали перевести дух немного дней.
Когда я был в 4-м эскадроне, долгое время мы с Викуловым находились сообща. Потом, когда я перешел в штаб полка, стали видеться нечасто. Когда мы были в Польше под городом Седлец, кто-то из 4-го эскадрона сказал мне: «Твоего Викулова убило». Я резво подъехал туда. Оказалось, вблизи какой-то речушки шальной снаряд разорвался около него. Мы тогда его там же предали земле. После войны я из Иркутска съездил в Усолье-Сибирское, нашел его жилье, встретился с его сестрой. Больше никого из родственников не было. Там не проявили к нему особого интереса. Викулов Иван Иванович, древний боец, был награжден в 1943-м году орденом Отечественной войны 1-ой степени. Тогда я потерял своего боевого товарища.
Хочу поведать ещё о двух моих земляках. Они пришли к нам в полк в отрезок времени следом рейда на Десну или после этого мозырьских боев. Балдан Санданов из Агинска, джентльмен стареющий, попал в 4-й эскадрон, был рядовым в одном из взводов. Он был ранен в руку где-то в Польше, с забинтованной рукой нашел меня в штабе полка, попрощался и ушел в лазарет, оттуда его демобилизовали. Я, будучи студентом, гостил у него в Агинске, а его наследник, Иван Санданов, геолог, немного раз заходил ко мне в Улан-Удэ.
Вторым был Жаб Абидуев из села Сагаан-Оль Могойтуйского района, мужчина средних лет, шибко справный, боевой. Он попал в разведвзвод, потому мы рядом соприкасались, и более того единственный раз вкупе ходили в разведку. Он оставался в полку до конца войны, был хоть отбавляй раз награжден орденами и медалями. После войны на родине он работал табунщиком, сагаан-ольцы весьма почитают его как славного воина-кавалериста. Балдан Санданов умер давнехонько, а Жаб, как я слышал, умер недавно, глубоким стариком, но с ним мне следом войны увидеться не пришлось.
Еще единственный момент боев за Десной. Мы заняли оборону или несложно остановились на опушке леса, кони были сзади в густом лесу. Впереди вдалеке была видна какая-то деревенька. Мы заняли оборону по краю леса, на темное время суток (была теплая августовская ночь) я вырыл себе неглубокий окопчик, расположился дремать, немцев спереди не было видно. Я уже спал, когда услышал какой-то шум, страшенный гул, около черно. Вскакиваю и натыкаюсь на что-то твердое. Через какое-то время появляется свет, ничего не понимаю. Оказывается, на меня наехал свой танк. Танкисты выдвигались для наступления на деревню и не заприметили меня, лежащего в неглубоком окопе. Я оказался между гусеницами. Если бы танк взял на полметра или немного сантиметров в сторону, я был бы раздавлен. Но кто-то заметил, что танк наезжает на меня, стали надрываться. Танкист отступил, и я оказался жив. На следующий день мы пошли в деревню за танкистами. Из деревни стреляли немцы и подбили единственный свой танк. Я тогда понял, что в бою находиться рядом к танкам шибко угрожающе. Это только в кино крайне эффектно, а в реальности спешить в атаку возле танков сильно досадно.
Помню ещё таковой происшествие. Мы расположились на краю леса, спереди — поле с урожаем, вблизи сзади были наши кони. Командир эскадрона капитан Жуков также был сзади метрах в ста. Ночью мы слышали какой-то звук на пшеничном поле. Оказывается, это немцы, скорее всего власовцы, выдвигались вперед к нашей позиции, готовились напасть на нас. Утром с рассветом они начали интенсивную стрельбу из пулеметов, минометов в сторону нашей позиции. Мы проснулись и также открыли бешеную стрельбу из наших автоматов, винтовок и ручного пулемета. Почему-то в этом месте был только свойский эскадрон. Постреляв какое-то время, все чисто сговорились и побежали обратно к командиру эскадрона. Он с наганом выбежал нам навстречу, мы остановились и залегли. Немцы бежали за нами, мы неблизко откатились обратно. Нам тогда необходимо было удерживать свою позицию, а мы почему-то оказались толпой испуганных боец. Где были наши командиры, сержанты — я не знаю. Слышал, что за это наше отступление кто-то из командиров понес возмездие.
Наш остов формировался на Кубани в Краснодарском и Ставропольском краях, оттого первое время* остов состоял в основном из кубанских казаков — потомков запорожских казаков. Хотя они были обрусевшие, но говорили с сильным украинским акцентом. В 1943 году их оставалось в нашем корпусе ещё достаточно как собак нерезаных, а единственный этакий казак был в моем взводе. В походе есть такая примета: если мерин поворачивает голову вспять и смотрит на всадника — это нехорошо. У того казака был резвый, подвижный мерин. И вот он стал повертывать голову обратно, немного раз смотрел на него. Мы это подметили, когда ехали. Он говорил, что это не к добру.
Так и получилось. Как-то ночью нас, группу бойцов, послали в разведку. Это было осенью, мы вышли из леса, пошли по полю. Договорились, что если наткнемся на засаду, то убежим кто как может, и соберемся в лесу. На засаду мы наткнулись, постреляли некоторое время, рассыпались и побежали обратно. Когда собрались в лесу, тот казак не вернулся. Тогда мы ничего не могли свершить. А в конце войны, когда мы были в Германии в оккупационных войсках, пришло сообщение от него. Оказалось, он пораненый попал в плен немцам, был освобожден в 1945 году. Спрашивал, есть ли кто-нибудь в полку, кто помнит его, и что он был награжден какими-то наградами, что служил в полку и т. д. Я написал ему реакция, послал какую-то справку от полка. Что было с ним дальше, какая была его фамилия, я в текущее время уже не помню.
Наш остов двигался на запад в сторону Белоруссии. Форсировали реку Сож, подошли к городу Гомель. В боях по освобождению этого города мы не участвовали.
Еще будучи в 4-ом эскадроне, нередко ходили в разведку, подчас ночами, временами днем. Во взводе у нас был рядовой сабельник Таратухин, мужчина в годах, откуда-то из Казахстана. Он отказывался бродить в разведку ночами, говорил, что у него куриная слепота: ночью ничего не видит. Однажды мы решили это обследовать.
Командир нашего взвода приказал группе боец выдвинуться по редкому лесу вперед. Кто-то из нас, единственный или двое, вышли вперед, чтобы активизировать стрельбу поверх нас. Мы должны были спешить обратно, собраться сквозь двести-триста метров. Когда собрались, свойский Таратухин прибежал целым и невредимым. Так мы убедились, что он симулировал, чтобы ночью безмятежно переводить дыхание.
В октябре или ноябре 1943 года мы переправились по понтонному мосту сквозь реку Днепр южнее станции Лоев. Корпус двигался в западном направлении, были частые стычки с немцами, освобождали навалом деревень, в том числе невеликий град Хойники. В это время в свой эскадрон пришло пополнение — больше 20-ти ребят 1925, 1926 годов рождения. Здесь они впервой участвовали в боях. Вспоминается мордобой под Белорусской деревней Хатки. Наступали на деревню утром при негустом тумане. Виднелись редкие низенькие дома за снежным полем. С нашей стороны открылся интенсивный оружейно-пулеметный жар, мы пошли в деревню перебежками и вытеснили немцев за деревню. Я помню, как метались под огнем наши молодые пацаны, как неумело бегали, ложились, прятались от пуль. Они были метко такими, каким был я в 1941–42 годах. В этом бою большинство из нового пополнения выбыло из строя. Наступала зимушка. В декабре 1943 года мы приблизились к городу Мозырь. Здесь происходили бои за отбояривание этого города и станции Калинковичи. Мозырь и Калинковичи представляли тогда дюжий укрепленный район немцев, выдвинувшийся вдали на восток посреди Пинских болот. С западной стороны узел имел единственный один выход — железнодорожную линию рядом с рекой Припять. Наши войска долговременно пытались брать град с восточной стороны, т. к. мозырьский укрепрайон, оставаясь в руках немцев, угрожал наступлению или обороне наших войск на Украине. Поэтому, воспользовавшись отсутствием в этом месте абсолютный линии фронта, свой 2-ой гвардейский кавалерийский остов был отправлен в отдаленный рейд в обход укрепрайона посредством Пинские болота.
Это был шибко серьезный тяжелый марш. Наступили холода, шел снег, а под снегом-вода, болотце. Не было кормов для лошадей, не говоря уже о пище для нас самих. Очень нелегко было нашим бричкам из обоза, артиллеристам, минометчикам. Ночью мы жгли костры, грелись. Потом на местоположение костра расстилали хвойные лапчатки, на них ложились почивать, и при этом коней держали на поводу. Это был свойский роздых. С большим трудом двигались по бездорожью, по болотистой местности. Из-за скверный погоды немецкие самолеты летали нечасто, наших самолетов мы тогда не видели.
В результате трудного похода свойский остов вышел в тыл немцев к долине реки Припять в 40–50 км от города Мозырь. Сразу же вступили в махач с противником, форсировав реку, заняли деревню Беседки, которая занимала выгодную позицию для взятия и обстрела железнодорожной линии. Сразу нам не удалось перерезать железнодорожную линию, так как подходы к железной дороге были здорово укреплены. Защищали дорогу крайне сильные немецкие войска. Оказалось, что это была одна немецкая дивизия СС. Это сознательно созданные Гитлером воинские части, как они считали, нечеловечески храбрые «белокурые бестии», предназначенные для победы немецкой нации, завоевания мирового господства. Эта дивизия защищала подхо