Биография Чабуа Амирэджиби Chabua Amiredjibi
Карьера: Писатель
Дата рождения: —
Место рождения: Грузия
В тот день, когда в Тбилиси проходил съезд писателей Грузии, звиадисты жгли на улице сочинения поэтов, прозаиков, драматургов — противников низложенного президента. На костре горел и роман Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа». В биографии писателя подобных эпизодов хватает, что называется, с избытком.
«Московские Новости»,№ 25 от 21.01.1992 г.
16 лет сталинских лагерей. Три побега из-за колючей проволоки ГУЛАГа. Во время одного из них фатум занесла Амирэджиби в Белоруссию на место директора крупного деревообрабатывающего комбината, откель он более того выезжал в загранкомандировки. Дела при нем пошли до такой степени в гору, что передового руководителя решили представить к ордену. Стали готовить наградные документы, и выяснилось, что кандидат в орденоносцы — беглый зэк. Роман «Дата Туташхиа» писался десять лет, писался напряженно и страстно. Работа над книгой была в разгаре, когда онкологи обнаружили у Амирэджиби рак горла: существовать осталось считанные месяцы. Пациент выслушал и пожал плечами: он пишет роман и не может разрешить себе роскошь отдать богу душу. Диагноз был верен, но Чабуа Амирэджиби в очередной раз переломил судьбу. Переведенный на десятки языков, изданный во многих странах, экранизированный, его роман по этот день продолжает беспокоить читателя. Занятно, что осенью минувшего года на митингах в поддержку Гамсахурдиа его поклонницы провозглашали «несравненного Звиада» новым Датой Туташхиа, в то время как автор подвергался преследованиям и угрозам. Впервые к врагам народа его причислили при Сталине. 40 с лишним лет через этого же звания его удостоил Гамсахурдиа, создав писателю образ поистине небывалый — дважды врага народа. В концевой раз я встречался с Чабуа Амирэджиби больше года вспять в канун президентских выборов в Грузии. У Чабуа темнело лик человеческий, когда речь заходила об этом: он знал, чего поджидать спереди. И вот я еще раз в Тбилиси, в доме писателя.
— Начну с вопроса фундаментального — художник и верх. Какими Вы видите их отношения?
— Художник вечно олицетворяет мост между народом и властью. Даже в те времена, когда не было ещё профессионального искусства и художественное мышление вмещалось в рамки фольклора. Убежден, что и тогда правители прислушивались к сказителям и акынам. Их творчество выражало расположение соплеменников, и вождям располагать информацией его было не менее немаловажно, чем нынешним главам государств.
Одна из обязанностей художника — «истину царям с улыбкой говорить». И политическая элита, если она хочет оставаться властью, должна считаться с предостережениями художника.
— Каким представляется Вам дальнейший тракт грузинской интеллигенции? Будет ли она сотрудничать с новым руководством республики?
— Не стоит обольщаться: и посреди грузинской интеллигенции найдется много тех, кто с целью собственного благополучия пойдет на поводу у режима, за пределами зависимости от того, хорош он или плох. Но подлинных интеллигентов воспрещено приручить.
Для интеллигенции оптимальный методика сотрудничества с властью — конструктивная оппозиция. Не только потому как, что для нее это естественное состояние души, но оттого ещё, что без такого противостояния более того самая замечательная, самая демократическая верх выродится в диктатуру.
— Как оцениваете Вы образ национального самосознания в жизни Грузии? Понятен резкий его взлет, когда население борется за независимость. Но, когда независимость уже завоевана, не подавляет ли оно персона?
— То есть не превалируют ли в Грузии права нации над правами индивидуума? Скажу кратко: те, кто пытался у нас определить нацию выше личности, не продержались и года.
Нас порой упрекают: мол, стреляли и свергли законного президента. Да, стреляли! Стреляли и будем палить, если в Грузии возникнет свежий феномен фашизма. Или ляжем костьми, вследствие того что что мы народонаселение, рожденный для свободы.
— Но как скажется на народе то, что одна его количество подняла оружие на другую?
— Много ли вы знаете народов, которых миновала бы чаша сия? И что — это наложило на них своеобразный отпечаток? Почему же аккурат у грузин должен появиться комплекс, разъедающий душу нации? В ее душе останутся не нравственные изъяны, а память о тех днях, горькая память обо всех — правых и неправых, защищавшихся и нападавших, всех, кто лежит в настоящее время рядом, на одних и тех же кладбищах. Ведь если вдуматься: и те, и другие взялись за оружие для счастья родины, святой убежденности, что как раз они и являются носителями той правды, которую необходимо отстоять.
Было время, мне и автомат приходилось дома удерживать, сторонний, истина. А что оставалось работать, если и мне угрожали, и сыновей грозились пришить?! Но ужас, если это действительно был опасение, к молчанию меня, смею заверить, не принудил.
— Что навлекало на Вас новые преследования…
— Не на меня одного. Власть предержащие, ни в чем не добившись успеха, с ожесточением посредственности ударились в ту разновидность патриотизма, которая, по известному выражению, и есть последнее прибежище негодяев.
Я думаю, не предъявить ли иск редактору одной из особенно усердствовавших газет (уместно сказать, она усердствует и поныне), которая опубликовала обо мне клеветническую статью. Честно говоря, я оставил бы ее без внимания, но недавно выплыл протокол, из которого следует, что за ту статью газете было передано 400 тысяч рублей. Вот во сколь оценили мое реноме.
— Пастернаку принадлежат слова о том, что, попадая в Грузию, деятели русской культуры «сталкивались с каким-то могучим и родственным бродилом, которое вызывало их к жизни и поднимало на поверхность самое родное, самое дремлющее, самое затаенное». Я не без горечи привожу эти слова, оттого что в последние годы в Грузии касательство к России приметно ухудшилось. В одном из тбилисских скверов я видел сброшенный с постамента бюст Гоголя. Рассказывали мне и о попытках осквернить могилу Грибоедова.
— Давайте уточним: Россия — это одно, а Российская Империя — другое, Достоевский — одно, а Ленин — другое. Я безотложно же хочу разграничить эти понятия и имена. Россия с ее культурными ценностями, творческим наследием, духовным потенциалом постоянно была и нашим поприщем, местом приложения интеллектуальных сил Грузии.
Лично я никаких уз разрывать не намерен.
Недугом разобщения надобно было переболеть. Сегодня, на мой воззрение, уже начался задний ход — сближение, восстановление духовных связей. Однако и русской интеллигенции необходимо отбояриться от своих болезней. Ведь что происходит в российских литературных кругах, где писатели с мировыми именами идут капельку ли не стена на стенку? Возьмите российских политиков, также схлестнувшихся товарищ с другом. На чью сторону мы должны стать? Разумеется, я не имею в виду ни приверженцев г-на Жириновского, ни коммунистов, пытающихся воротить «светлое прошлое», ни черносотенцев «Памяти». С ними-то все ясно. А вот демократическим силам, интеллигенции пора понять в себе.
По поводу Гоголя и Грибоедова. Не стану, аналогично некоторым моим соотечественникам, восклицать: видите, каким ничтожеством мы, грузины, оказались! В определенных исторических условиях все народы проявляют одни и те же качества. И грузины не были хуже других. Хочу повторить: этой хворью надобно переболеть. Да, и у нас нашлись подонки, способные и бюст свалить, и могилу осквернить. Но неужели они и есть грузинская нация? Интеллектуальная Россия знает, что являет собой Грузия, и, смею полагаться, судит о ней не по их, а по нашим делам. Мы же не придаем какой-то обобщающий толк тому, что в России подонки взорвали могилу героя Бородинского сражения Петра Багратиони.
— Вы создали образ Даты Туташхиа, героя романтического склада, наделенного исключительным великодушием и благородством. Насколько соответствует тот самый образ реальному грузину?
— Дата Туташхиа — образ собирательный. Мне тяжко судить, сколь соответствует он реальному грузину. Мы шибко разные. Есть и такие, кто по своим душевным качествам жутко близок моему герою. На романе выросло не одно поколение грузинских ребят, игравших в Дату Туташхиа.
— Мы говорим с Вами больше о проблемах, которые либо уже решены, либо решаются. Но есть и нерешенные. Одна из них — осетинская, самая кровоточащая в текущее время.
— Осетины стали жертвами имперской политики центра, а в результате сделали жертвами и нас. Нет такого закона, по которому у Грузии могли бы отторгнуть ее землю. Это потуги либо несведущих людей, либо тех, кто пытается сколотить на территориальных притязаниях политический доход.
Недавно совершено кровавое правонарушение — расстрелян автобус с беженцами в Цхинвали. Издревле розыск виновного начинался с вопроса: кому это выгодно? Пока реакция не будет найден, не могу совершать выводы. Но хотя террористический акт и был совершен в зоне, контролируемой цхинвальской милицией, это территория Грузии, которая отвечает за все, что случается на ее земле. Преступники должны быть наказаны по всей строгости закона.
Сейчас только замечу: это не было выгодно нынешней грузинской власти. Преступление было совершено с прицелом, что первыми его используют враги грузинского народа. Это тотчас и произошло.
— Я знаю, Вы завершаете свежеиспеченный роман. О чем он? Когда выйдет в свет?
— Вчерне роман уже завершен, хотя над ним ещё действовать и трудиться. А это не всю дорогу удается. Последние полтора месяца я проболел — кровоизлияние в разум. Напряжение всех этих лет даром миновать не могло.
О чем роман? О том, как дядя бежит из дальних лагерей и ему необходимо в полном одиночестве миновать две с половиной тысячи километров по бездорожью, через тайгу. И он идет, и думает о своей жизни, спрашивая себя, — почему он как раз эдакий, какой есть? И, пытаясь осмыслить в себе, вспоминает все, что знает о прадедах и дедах, об отце с матерью, о друзьях, о людях, с которыми ему выпало встречаться, о времени, в котором ему выпало существовать. И есть у беглеца преследователь, тот, что повторяет весь его дорога. И исподволь в душе «ловца» рождается почтение к тому, за кем он охотится. В финале их ждет саммит, но о ее подробностях я умолчу.
В романе есть очень важная для меня мысль: всякий дядя своей биографией повторяет биографию своего народа. Что пережил его народонаселение на протяжении своей истории, то и человеку суждено ощутить на протяжении его жизни. Каким его народонаселение сложился, таковый же сформируется и его собственная существование — с той же суммой успехов и невзгод.
Не знаю, сколь удалось мне открыть эту думка, но для нее, собственно, и писался роман. Бог даст — в этом году я его докончу. Если, конечно, буду жив.